Я проводил его до самой двери и выглянул в коридор. В узком, длинном, ярко освещенном коридоре толклись официанты, ожидая у кухонного окна выдачи заказанных блюд, коридор вел к главному входу в большой зал «Какаду», откуда доносился глухой гул голосов, чье-то нескладное пение, невнятное бормотание пьяных и хохот подвыпивших проституток. Я вернулся в комнату, прикрыв дверь, подсел к столику напротив входа и еще раз огляделся, как бы желая проверить, что не сплю и мое присутствие в «Какаду» и в этой комнате, где мне уже дважды приходилось ждать Монтера, — не иллюзия, не мираж и не горячечный бред. Глядя на это заставленное столиками помещение, на выкрашенные грязно-розовой масляной краской стены, на зеркала в претенциозных позолоченных рамах, я как будто снова погружался в знакомую мне атмосферу нетерпеливого ожидания, беспокойства за судьбу груза, который должен был доставить, тревоги за жизнь Монтера, да и за свою собственную, в атмосферу мучительной борьбы с самим собой, с тягостными мыслями, от которых никак не мог освободиться, с этим странным подсчетом собственных успехов и поражений, с тоской о неосуществленных замыслах, об утраченной любви, возврата которой не желал, невзирая на горечь разлуки и все нарастающее чувство полного одиночества. Так было всякий раз, когда я появлялся в «Какаду», чтобы в темноте этой комнаты ждать Монтера, и как-то само собой получалось, что именно в эти часы я вершил над собою строгий суд, на котором был одновременно и обвиняемым, и судьей, и прокурором, и защитником. Это был давний судебный процесс, с резкими спорами и столкновениями, с длинными монологами и прениями сторон — процесс, с одинаковым накалом длившийся уже много лет, на котором не был вынесен окончательный приговор, но который несомненно многое изменил в моем сознании.
Снова появился Грегори, он принес обещанный чай и две таблетки аспирина, лекарство я тут же проглотил, а Грегори, готовясь к приему Монтера и его ребят, тем временем приводил в порядок стол. Я молча наблюдал, как он сновал по комнате, расставлял стулья, сдвигал столы и накрывал их белой скатертью, на принесенном им в комнату подносе я заметил хлеб в плетеной корзинке, соленые огурцы, маринованные грибы и даже масло, которое в этом заведении, видимо, держали исключительно для королей черного рынка, ибо прочим смертным цена его была недоступна. Насколько я помню, в «Какаду» обычно так не угощали, вероятно, только Грегори понимал, что мы относимся к тем смертным, которым не следует отказывать ни в каких удовольствиях. Эта мысль так развеселила меня, что я громко рассмеялся.
Грегори удивленно посмотрел на меня.
— А вы настроены сегодня весело, — заметил он.
— Даже слишком.
— Хорошее настроение, видно, вас никогда не покидает.
— Это точно.
— Что же вас так рассмешило?
— Пустяки. Я подумал, что этот ужин будет дорого стоить.
— Монтер не заплатит ни копейки.
— Значит, за ваш счет?
— Ну, что вы.
— Но кто-то же должен будет за все это платить?
— Заплатят фрицы…
— Браво! Вы, однако, не лишены юмора. Хотел бы я только знать, как вы это сделаете…
Грегори улыбнулся.
— Очень просто, — сказал он. — Каждый раз я сообщаю шефу, что ужинали люди из гестапо. Этого достаточно. С них он никогда не требует денег…
— Шеф — немец?
— Да, приблудный, — произнес он с презрением. — Reichsdeutsch[18].
— А я все время думал, что это заведение принадлежит вам.
— Что вы! Я только управляющий.
— А что случилось с прежним владельцем?
— Вы его знали?
— Да.
— Он давно вышел из игры.
— Прикончили его?
— Нет, умер…
Грегори расставил тарелки, еще раз окинул все критическим взглядом и удовлетворенно кивнул головой.
— Порядок, — буркнул он. — Можно садиться за стол.
Я взглянул на часы: было пять минут седьмого. Грегори забрал поднос и отправился на кухню, оставив дверь полуоткрытой; я достал из кармана сигарету и закурил, а когда поднял голову, горящая спичка осветила мое лицо, отразившееся в зеркале. Только сейчас, на свету, было заметно, как скверно я выгляжу: бледный, под глазами темные круги, веки опухли, как после тяжелого, нездорового сна, но я уже не чувствовал ни температуры, ни усталости, ни даже волнения, одно лишь нетерпеливое ожидание той минуты, когда смогу отправиться в обратный путь.
За стеной после долгого перерыва снова заиграл оркестр, совершенно отчетливо была слышна мелодия, которую играли уже третий раз за этот вечер, то была «La Cumparsita» — танец, который так любила Эва, эта мелодия, наверно, всегда будет напоминать мне о ней. Я подумал об Эве, девушке, которую встретил год тому назад в поезде; с тех пор как судьба столкнула нас в первый раз, прошел всего год, и вот мы снова чужие, сейчас я думал о ней совершенно спокойно, даже холодно, пожалуй, только с некоторой горечью, как о человеке, от которого ждали слишком многого. Но я нисколько не страдал, всего несколько часов назад со мной что-то произошло, а что, я и сам не сумел бы определить; измученный температурой, преследуемый кошмарами, я вдруг как-то очень легко оттолкнулся от всего того, что еще недавно терзало меня и казалось неразрешимым, почувствовал себя таким свободным, таким счастливым, что готов был ликовать.