Но гораздо хуже было то, что потом не наступила нормальная весна. Жизнь стала тяжелее – в самом простом, крестьянском смысле слова. Нехватка продуктов, болезни, как следствие – озлобленность людей. А озлобленные люди способны на многое. И ничего хорошего в этом «многом» даже статистически не проскакивает. Например, способны прийти в дом к скромному инженеру-дистанционщику, избить его с женой и обобрать до нитки и без того невеликое подсобное хозяйство.
Меня, девятилетнюю долговязую дрыну, братья затащили на чердак и держали изо всех сил, заткнув рот. И слава Богам! Я тогда не понимала, почему мародеры интересовались «А где твоя девка? А то бабка старовата». Да и мародерами не могла их назвать – просто два дядьки и два парня с соседней улицы. Вот когда поняла, что к чему, тогда-то и стало страшно.
- Да пропади они пропадом, индоутки эти, - сказал тогда папа и на моей памяти впервые выругался.
- Пропадом?! - взвилась мама. – А детей кормить чем прикажешь, умник заср*ный?! Чертежами твоими? На которые только свет переводить да бумагу?
Папа только посмотрел на маму тяжелым взглядом и пошел в их спальню. К рабочему месту. Не стал напоминать ей, что электричество, бумага, да и чертовы индоутки, что со свернутыми шеями упокоились в рюкзаках добрых некогда соседей, все это оплачивалось именно его чертежами.
- Мам, ты бы не выделывалась, завела бы куриц, как все, - подал голос мой хмурый старший брат Данила, - тогда, может, сперли бы с улицы пару-тройку, даже не зная, чьи. Но на двор бы не явились.
- Ты поучи еще мать, срань неблагодарная! – тут же взвилась матушка, в Даньку полетел ковш, потом какая-то шапка. – Мать ради вас горбатится!
- Все сейчас горбатятся, не удивила, - припечатал Данила.
Он был полностью прав.
Работы в нашем хозяйстве хватало всем. Нет, наш крестьянский труд мало походил на средневековую каждодевную муку. На дворе был как раз рубеж веков двадцатого и двадцать первого, поэтом техника и магические штучки были нам в помощь. Но если уж применять слово «горбатиться», то кого из семейства ни возьми, любому подойдет.
Со временем все как-то пообвыклись в новых условиях холода, дороговизны, дефицита. Научились обходить стороной "новых опасных", а проще говоря, вчерашних фермеров и рабочих, нынешних - бандюков. Оценили, какая именно работа даст результат.
Я оказалась из деревенских счастливиц - первое время меня слишком редко выпускали из дома, поэтому максимум, на что я нарывалась - оскорбления, выкрикнутые в спину, но не побои и надругательства. А вообще, на наших трех улицах бывало всякое... Почему? Да просто потому, что в период после бедствия большинство людей словно озверело. Перед лицом опасности мы, может, и сплотились бы. Но за ее спиной – нет, тут уж фигушки.
Позже, когда мозги у народа немного встали на место, я смогла нормально ходить в школу, завести компанию друзей, гонять по деревне, как обычный подросток из обычной, доморозной эпохи.
Все стало вроде как налаживаться по-настоящему, когда мне стукнуло одиннадцать.
Папа не смог продать очередной проект, но они с Виктором и Данилой умудрились воплотить его в миниатюре на нашем хозяйстве. Теплицы заработали, у нас появились овощи и зелень... Но мы не радовались. Оказаться более сытыми чем соседи в те времена было смерти подобно.
Как нас тогда не пожгли, ума не приложу.
Впрочем, лучше бы пожгли, чем то, что случилось с Даней.
Моего второго старшего брата нашли как-то не слишком поздним вечером, забитого до смерти у дальнего дома на дальней улице. Туда он дополз, судя по следу, из леса, где его били, где и бросили умирать. Так и оказалось. Кто? Не важно. Их нашли, всех пятерых, и рассадили по положенным местам. Но это не принесло мне ни единой капли облегчения, ни даже мрачного удовлетворения. Данилу-то не вернуть.
За что они сотворили с ним такое? Ответа более внятного, чем «А чё он?» уроды не дали даже под гипнозом.
Даниле было четырнадцать.
Как мы пережили еще и это – я не знаю. Окончательно захолодели и отдалились друг от друга, даже мы с Виктором. Но факт – пережили. Выжили.