Накануне отъезда Светличного из Чарусы Центральный кооператив начал долгосрочное кредитование рабочих паровозного завода. При условии поручительства цехового профсоюзного комитета каждый мог в рассрочку на шесть месяцев купить костюм, ботинки, пальто, белье, мебель.
Это кредитование сразу отразилось на доходах обувного магазина Коробкина, на что Тимофей Трофимович жаловался Светличному в вагоне.
Пиво было холодное, приятное на вкус. Бондаренко посыпал его солью, как суп.
За соседними столиками люди гудели, заключали сделки, пили водку, ударами ладоней в донышки бутылок вышибая пробки.
— Барыш барышом, а магарыч даром! — кричал бородатый купец, насквозь пропахший кожей.
— Купил не купил, а поторговать можно, — басил из темного угла протяжный протодьяконский голос.
Из раскрытого окна видно — во всю стену соседнего дома большими буквами написано:
«Сбережения в бумажных рублях обесцениваются, сбережения в облигациях выигрышного займа сохраняют свою ценность и приносят доход процентами и выигрышами».
— Значит, жалишься, что нет возможности препроводить трактор до дому? — спросил Светличный, отрывая взгляд от этого объявления. — Ну, такое дело мы вмиг обтяпаем, хотя придется вам барашка в бумажке дать.
— Это какого такого барашка? — не понимая, насторожилась учительница.
— Не разумеешь? — спросила Ванда, щуря глаза. — Это по-нашему, по-купечески так говорят. А по-вашему — просто дать взятку.
— Ну это, брат, шалишь, мы, коммунары, люди передовые и на такое безобразие не пойдем, — отрезал Бондаренко.
Неприятный субъект в соломенной тирольской шляпе, подсевший к девице легкого поведения за соседним столиком, весело рассмеялся:
— Я ходил третьего дня на поклон к начальнику станции, просил дать мне товарный вагон. Говорю: «Вы мне вагон, а я вам пятьсот рублей золотом, и никому ни слова». А он, прохвост, расхохотался да как рявкнет: «Нет, ты мне дай пять тысяч и можешь говорить об этом кому угодно».
— Ну, и дальше что? — выпив пива и разламывая красный хрустящий панцирь рака, полюбопытствовала Ванда.
— Пришлось дать. И вот теперь всем рассказываю, в том числе и вам.
Неприятный субъект заказал подбежавшему старичку официанту графинчик холодной водки и два пирожных «наполеон». Девица робко посмотрела субъекту в глаза, прикрытые темными очками, и тихонько попросила:
— Мне бы, милый, котлетку.
— Хватит с тебя и пирожного. И водку, и пирожное заказываю сверх уговора. Это тоже следует принять во внимание.
— Тошнит меня от этих пирожных… — и, глотая слюну, добавила: — Несвежие они.
Девица была тоненькая, совсем молодая, с бледным чахоточным лицом.
— Как это — несвежие? Нехорошо так наговаривать, барышня, — возмутился официант, терпеливо ожидавший приказаний.
Ванда, пристально глядевшая на девицу, щелкнула ридикюлем, достала новенький бумажный червонец и сунула его в узенькую девичью руку:
— Плюнь ему, мерзавцу, в морду и беги отседова.
Девица робко поднялась, пробормотала:
— Спасибо, мадам… У меня дома голодный ребенок, — и, все время кланяясь, пятясь, неслышно выскользнула из подвала.
— Их тут, вертихвосток, вечерами как бабочек у фонаря, — объяснил официант, полотенцем, перекинутым через руку, вытирая высокий, с залысинами вспотевший лоб.
— Кем я только не была, а вот мадамой — никогда. Так что это она зря ко мне.
— А вас не Вандой звать? — осторожно спросил официант, все время присматривавшийся к ней.
— Нет! И точка. Получай за пиво и раки — и гуд бай! — Ванда щедро расплатилась, подмигнула официанту и потянула за собой на улицу всю компанию. Не может человек раз и навсегда освободиться от своего прошлого, оно нет-нет да и напомнит о себе.
Они вышли из прохладного подвала на раскаленный солнцем тротуар; к ним бросилась бойкая стайка мальчишек, торгующих сливочными ирисками и штучными папиросами.
Отмахнувшись от них, Бондаренко спросил:
— Кому же этого самого барашка следует отвалить?
— Коробкину Тимофею Трофимовичу, — сказал Светличный.
— Кому, кому? — Оба крестьянина приостановились от удивления.
— У него есть родной братец, большими делами ворочает на железной дороге. Все может.
— Сколько? Сколько надо дать? — В старческих глазах Отченашенко молодо вспыхнула ненависть.
— Думаю, пятьсот целковых устроит его, — прикинула Ванда. — Ведь он тоже кому-то должен дать.