Только сейчас со всей отчетливостью дошел до нее недобрый гул голосов. Химке подумалось, что ее, как Христа, ведут на Голгофу. Она перекрестилась. Пальцы у нее были тонкие, как восковые свечи; она коснулась ими своей груди и ощутила, как неистово бьется ее сердце в груди — будто птица.
Теперь она заметила, что ее ведут через греблю, мимо ставка, взглянула на широкое зеркало льда и подумала: «Выбрать прорубь пошире, да и концы в воду». Химка остановилась, попросила шагавшего рядом с нею Семипуда:
— Пустите, я сама на себя руки наложу.
— Иди, иди. — Кондрат Фомич подтолкнул Химку в спину.
Что он знал об этой нищенке, перебивавшейся Христовым именем? Ровным счетом ничего. Да и другие знали не больше того, что она с детства работала в экономии Змиева, а затем вышла замуж за садовника. Никто в селе не обращал на нее внимания, а она, как тень от набежавшего облачка, промчится босая по пыльной улице с ребенком на руках, изредка постучится в окно, попросит хлеба. Никто и глядеть на нее не хотел, а теперь вот все переполошенное село бредет за нею, будто она знаменитость какая.
Семипуд выругался и ударом кулака подтолкнул ее в спину.
Химка замедляла шаги нарочито, она уже не сомневалась, что ее ведут на казнь. Подольше бы подышать воздухом, наглядеться всласть на хмурые, невеселые небеса; поминутно на все четыре стороны Химка кланялась народу, сопровождавшему ее, как бы признавая его право судить ее, прося у него благословения и навсегда прощаясь с ним перед смертью, которой, она знала теперь, ей не избежать.
Милиционер Ежов сообразил, что дело пахнет самосудом, а ему одному не справиться с толпой. Желая предотвратить убийство, он, поддерживая полы длинной кавалерийской шинели и проваливаясь в глубоком снегу, бросился через майдан к хате Отченашенко.
Председатель сельсовета сидел на круглом стульчике и кривым молотком вбивал цвин в ботинок ветеринара Аксенова, насаженный на колодку. Над седой головой его с деревянной жердины свисали, как паутина, серые нити дратвы.
Кроме него в горнице, пахнувшей смешанным запахом сухих васильков и сапожной смолы, сидел босой Аксенов.
— Беда, председатель, — с порога рявкнул милиционер. — Народ прямо с церкви повалил убивать Химку.
— Какую Химку? — не понимая, спросил Отченашенко и сорвал с колодки ботинок. — Успокойся и выкладывай толком, все по порядку.
Заикаясь от волнения, милиционер рассказал обо всем, что довелось ему видеть.
— А тебя каким ветром занесло в церковь? — спросил Отченашенко, быстро оделся, сорвал со стены централку, реквизированную в экономии Змиевых, сунул в карман полушубка горсть картонных патронов и крикнул:
— Пошли! Скорей, скорей! — и, припадая на порченую ногу, смешно побежал.
Завалюшка Химки, слепленная из самана, притулилась у оврага, неподалеку от разбитой винокурни. Пока добежали туда, народ уже успел отрыть в погребе скелет девочки. И хотя не было никаких доказательств той страшной вины, которую возвела на себя Химка, все при виде костей поверили: Химка убила и должна понести кару. Мария Романушко, жена кузнеца, даже вскинула глаза к небу, уверенная в том, что ударит гром и поразит преступницу.
Подбегая к толпе, Отченашенко увидел, как могучий Семипуд, намотав на левую руку волосы Химки, подняв табурет, хекнул, как дровосек, и с силой опустил его на голову своей жертвы; табурет разлетелся в щепки, женщина зашаталась, но устояла на ногах. Ахнула и запричитала какая-то незнакомая баба, и Химка затуманенными глазами успела увидеть ее лицо, на котором отразились испуг и жалость. Девочка-чернушка, покрытая байковым платком, закричала и ткнулась мокрой от слез мордочкой в подол матери.
— Становись, окаянная, на колени и проси прощения! Говори громаде, что ты не виновата, что советская власть виновата — она довела тебя до такого паскудства, — поучал Семипуд, подыскивая налившимися кровью глазами подходящий предмет, которым можно было бы колотить Химку, да так, чтобы не сразу отлетел дух от ее хилого тела.