Одарка уже без посторонней помощи передвигается по дому, лучше становится и жене, обе из-под святых встали, — может быть, не стоило открыто идти ночевать к Христе, того и гляди, старуха нагрянет, подымет бучу. Без него они выздоровеют и окончательно встанут на ноги. Это даже к лучшему, меньше возни и беспокойства.
Приблудная девочка зашевелилась, застонала во сне.
— Тато, идите спать… Мать может проснуться… Опять же чужие люди у нас ночуют, что они подумают про вас.
— Ясочка моя, полевая нагидочка. — Старик отвернул тонкое шелковое белье, выменянное в городе на муку, шершавой, как напильник, ладонью погладил ноги повестки, раздутыми ноздрями втянул знакомый, сладковатый запах женского тела, попросил:
— Раздевайся… скучился я по тебе…
— Уйдите, больная я!
— В положении и больная, брешешь все… Небось к Максиму моталась, не была больной.
— Уйдите… А то закричу, людей кликну.
Преисполненный бешеной страсти, порожденной необузданным характером, Федорец накинулся на женщину, всей тяжестью подмял под себя ее хрупкое тело, наглухо запечатал ладонью рот.
Задыхаясь от гнева и возмущения, она яростно и молча защищалась, укусила его ладонь, глубоко расцарапала ногтями лоб. Старик в клочья рвал на ней дорогое белье, голубые лоскутья, как лепестки цветка, слетали на пол.
Тяжело дыша, он грубо, без наслаждения овладел ею и только тогда заметил девочку, в ужасе забившуюся в угол кровати, с испугом глядевшую на него агатовыми, расширившимися глазами.
Встретившись с его взглядом, девочка истошным голосом закричала, и на пороге, как в дурном сне, появилась жена в темном очипке на голове, а за ней взлохмаченные головы попа и художника.
— А, вот вы какие, стоило мне захиреть, как вы сразу полезли в одну постелю, даже смерти моей не дождались, — закричала больная, упала на земляной пол и, словно кликуша, забилась в припадке бессильной ярости.
Христя вскочила с постели, на голое, до крови исцарапанное тело накинула платье, растерянная и жалкая выбежала к Одарке, бросилась ей на грудь.
— Уйди из нашей хаты. Не доведут эти шуры-муры до добра, или ты кого-нибудь убьешь, или тебя Илько или батько зарежут, — попросила невестку похудевшая за время болезни, стриженая Одарка.
— Уйду, не могу я так больше жить. — Христя повалилась на сундук, и рыдания потрясли ее маленькое поруганное тело.
XIV
Не задерживаясь ни в Харькове, ни в Москве, Назар Гаврилович Федорец и отец Пафнутий довольно благополучно добрались до Петрограда. Отец Пафнутий ехал с охотой. Его уже давно интересовали сектанты, особенно иоанниты и еноховцы, которых он рассчитывал встретить в Кронштадте. Ему довелось прочесть шесть томов проповедей и выступлений Иоанна Кронштадтского. Особенно его поразила своей непримиримой язвительностью статья, озаглавленная: «Несколько слов в обличение лжеучения графа Л. Н. Толстого».
Отец Пафнутий читал в журнале «Гроза», что Иоанн Кронштадтский не кто иной, как «сам господь Иисус Христос», знал, что в 1908 году синод постановил: учение иоаннитов, признающих отца Иоанна Сергиева богом, считать еретическим и богохульным, сродным хлыстовству. А спустя четыре года после этого постановления обнаружилось, что Воронцовский женский монастырь Псковской губернии перешел в иоаннитскую секту.
Он найдет сектантов, этих божьих фанатиков, и, если в Кронштадте начнется заварушка, привлечет их на сторону своего политического наставника, Назара Гавриловича.
Выйдя из переполненного товарного вагона на Николаевском вокзале, они встретили группу митингующих горластых матросов. Все они носили прически (а в царском флоте матросов стригли под машинку), у всех на бескозырках, на георгиевских лентах красовалась надпись золотыми буквами: «Петропавловск».
Федорец прочел и обрадовался: на «Петропавловске» служил Илько. Старик смело затесался в самую гущу матросов; это были эстонцы и латыши, отказавшиеся от несения военной службы.
В зале первого класса стоял на диване одетый в безукоризненный сюртук лысеющий человечек, размахивал ладошками и ораторствовал на непонятном Федорцу языке.
— Что за певчий петух, фамилия его как? — поинтересовался кулак.
— Эстонский консул, — ответил молодой мичман, жуя, словно неразумный телок, черную ленту, свисающую с бескозырки.
— Чего же он от вас хочет?
— Призывает нас покинуть Советскую Россию и возвратиться домой, в Таллин.
— И что же вы порешили? — спросил приблизившийся к гудящей толпе отец Пафнутий; в то же время он косил свои шальные цыганские глаза на вещи, оставленные на деревянном диване: того и гляди, упрут.