— Мы что, мы народ подневольный: что начальство прикажет, то мы и сполняем, — за всех ответил Илья Федорец, неуклюже переминаясь с ноги на ногу.
— Отец-то твой зачем в крепость пожаловал? — привычным тоном следователя спросил Ковалев.
— В гости ко мне. Гостинца привез… вот, на радостях, приложились к чарке.
— В гости, гостинцы… А какого черта народ мутит? Что он у тебя, кулак?
— Никак нет, средней руки хозяин.
— А ты, насколько я помню, вроде бы махновец.
— Был грех. Но я за то уже держал ответ в Особом отделе и в Чеке, перед всеми отчитался по первое число. Вы самолично меня допрашивали. Сами амнистировали, а теперь глаза колете.
Где-то невдалеке прогремел выстрел, напомнил о том, что надо немедленно действовать, найти какой-то выход из положения. Каждую минуту мог ввалиться сюда новый отряд мятежников.
— Что же мне с вами делать? — нерешительно сказал Ковалев.
— Воля ваша. — Илья чутьем знал, что убивать их не станут.
— Ну вот какая будет моя воля: убирайтесь отсюда вон, руки о вас марать неохота. Придет время, отрезвитесь. Ну, чего стоите? Шагом марш!
Когда матросы, подталкивая друг друга, удалились, Ковалев скомандовал:
— Давайте расходитесь, здесь оставаться нельзя. Но и в подполье бить баклуши мы не будем.
Он подошел к хозяйке и сказал тоном, не допускающим возражений:
— Вы тоже пойдете с нами. Здесь вам оставаться нельзя.
— Куда я пойду? — Страдальчески сжав губы, хозяйка подняла на него глаза. — Здесь мой дом, дорогие для меня вещи…
— Жизнь дороже ваших вещей, собирайтесь. Вас обязательно убьют, если останетесь.
Хозяйка медленно подошла к зеркалу в овальной раме и распустила темные волосы, потоком хлынувшие ей на спину; не спеша собрала их в узел и закрепила шпильками. Потом все так же неторопливо сняла со стены портрет мужа и, вынув его из рамы, бережно свернула в трубку, сунула его в меховую муфту. Хозяйка была одною из тех безвестных славных женщин, которые скромно, по бесстрашно, по зову сердца служили революции.
XIX
Морозным утром, за четверть часа до открытия X съезда Российской Коммунистической партии Александр Иванович Иванов и его старый товарищ по революционной работе Арон Лифшиц неожиданно встретились в потопленном Георгиевском зале Кремлевского дворца. Они давно не встречались и теперь обнялись, как родные братья.
Механик Иванов — ныне слушатель Свердловского коммунистического университета — был делегирован на съезд Московской партийной организацией. Лифшиц приехал из Одессы, где он работал последнее время.
— Знаешь, кто проверял у меня документы у Спасских ворот? — улыбаясь, спросил Лифшиц.
— Откуда мне знать.
— Твой Лукашка.
— Удивляться нечему. Он курсант военной школы имени ВЦИК, а курсантам поручена охрана Кремля. Я буду ночевать у них в казарме, на одной койке с сыном спать, валетом. Как мы с тобой спали когда-то. Помнишь?
— Да разве ты не москвич? — удивился Лифшиц.
— Мы с Дашей квартируем в общежитии. Ездить далеко, и я частенько ночую в Свердловке, прямо в аудитории. Да и не я один такой. — Иванов присел на холодный мраморный подоконник дворцового окна, затянутого толстым морозным узором; свою палку он положил рядом с собой и виновато улыбнулся, сознавая, что уж слишком сейчас непригляден: лицо худое и желтое, лоб перетянут марлевой повязкой.
После перекопских боев это была их первая встреча, и, как всегда это случается с однополчанами, несколько минут они предавались воспоминаниям, называли имена товарищей живых и мертвых. Большинство уцелевших уже демобилизовались, кое-кто переписывался с Лифшицем.
Из отворота рукава щегольской кавалерийской шинели Лифшица выглядывал сложенный номер «Правды». Александр Иванович глянул на него, увидел слово «Кронштадт», насупил густые брови.
— Что ты все хмуришься? — спросил комдив Лифшиц.
— Да вот читаю: «Кронштадт», жжет мне это слово душу. Пора бы вырвать из нашего тела эту занозу.
Иванов легко спрыгнул с подоконника, застегнул на крючки старенькую шинельку с темными следами от споротых командирских петлиц.
— Сиди, сиди, тебе трудно ходить.
— Что ты! Я стараюсь как можно больше двигаться, — молодцевато ответил Иванов. — Боюсь, как бы хромота не осталась на всю жизнь. Как только перемена погоды — крутит ноги. Вот и сейчас коленки ноют: к оттепели.