Но на самом деле, я мало думал о нём: простой безобидный старик, доживающий свои дни в одиночестве, а у меня и своих дел хватало.
Только вдруг мне вспоминается одна ночь: очень ярко, вспышкой… так странно, словно моё сознание разом перенеслось в тот момент — будто я вновь всё вижу, как тогда — а ведь я никогда этого не вспоминал и не придавал этому значения…
…Просыпаюсь от странного неприятного чувства — так всегда бывает, когда Она не со мной, но ведь мы заснули вместе, в чем же дело?
Холодный свет луны льётся из окна, и у меня мурашки по коже… как будто и вправду холодно — но это прохлада моей Наташи, она бледная, осиянная этим лунным светом — действительно отстранённая, дрожащая, комкая одеяло, сидит на краю кровати.
«Антон, ты слышишь?»
«Нет, а что? Я спал».
«Вот ты всегда спишь, — с обидой говорит она, — а я тут не могу спать, мне у тебя кошмары снятся, а потом я просыпаюсь, и эти странные звуки…»
«Родная», — я сажусь на кровати, пытаюсь обнять и притянуть её к себе, но у неё даже кожа будто соткана из лунного света — такая же холодная, прозрачная, неприступная…
«Ты не веришь мне, — вздыхает она, — думаешь, что я сумасшедшая… вот, сейчас слышишь?»
Наташа тревожно вздрагивает.
Мне кажется, будто ветер гуляет, свистит и воет на чердаке, но ей мерещится шуршание крыльев, звуки кудахтанья и нечеловеческих воплей, а ещё будто ближе к утру кукарекает петух.
«Может, это часы у соседа, — говорю я, — у меня сосед — дедуля, ну знаешь, такие старые часы, кукарекают каждый час, у моей бабушки были в деревне».
«Нет, это не часы, — уверяет Наташа, — даже если и так, то кто же кричит и крыльями бьёт?»
«Да это не крылья, это ветер на чердаке, — возражаю я, — там, должно быть, щели и бродячие кошки, они забрались туда и воют, а может, ещё и голуби, мы почти под крышей, ну что ты боишься.»
«Мне снится всякая гадость», — брезгливо подёргивает она плечами, продолжая отстраняться.
«Ну, а что тебе снится?»
«Чёрные петухи, — почти шепчет Наташа пересохшими губами, — они как будто… совокупляются, фу! А потом огонь и змеиные хвосты… их много, и много птиц, они бьют крыльями, пытаются выбраться из клетки, а эта клетка — дом, они хотят не летать, а зарыться в землю, но не могут, потому что они высоко, и вокруг — кирпичи. Они боятся огня, потому что огонь их погубит… это ужасно!»
Наташа рыдает, обняв колени, такая хрупкая, далёкая и холодная, меня не впечатляют её речи, я не верю в эти сказки, но однажды она уйдет — так же просто и легко, как отстранялась ночью, скажет в дверях:
«Прости, Антон, я не могу здесь больше».
И я приму это на свой счёт, и буду думать, что же я сделал нет так, а если… она была права, и тут действительно что-то есть? Что-то, что я не хотел замечать?
Теперь проще. Дверь открыта, и снаружи кашель, можно просто выйти и посмотреть. Двигаться уже легче. Тело, вроде, подчиняется, и пульсирующая боль, хоть и не проходит совсем, но становится будто привычной — я перестаю замечать её.
Выхожу не площадку, останавливаюсь задумчиво перед дверью соседа — она приоткрыта так же, как и моя, только замок в порядке. Да и неудивительно — он никогда не запирал дверь. Никто бы к нему не полез — что искать у старого безумного деда? Но всё же и открытой настежь он её никогда не оставлял.
«Войти или не войти?» — думаю я, стоя в коридоре.
А в конце концов, кто его знает, вдруг ему плохо? Да и кто расковырял замок в моей собственной двери?
Я решаюсь и делаю шаг. Вхожу и… застываю в полном удивлении. Ожидая увидеть загаженный клоповник, провонявший старческими миазмами, я вижу чистую и опрятную богато обставленную квартиру. Да, мебель не первой новизны, но явно дорогая, светлая, с классическими завитушками и золочёными ручками. Паркет, воздушные ковры с цветочными узорами, большие хрустальные люстры, чайник и чашки на столе из тонкого хрусталя. Квартира помирающего деда, которому доставщики приносят посылки навоза, вдруг оказывается дворцом. Никаких растений. А посреди залы, в которую я вхожу, как зачарованный — лестница с блестящими белыми перилами.