Молчащие в оцепенении женщины, которые даже помыслить не могли, что их мужья, отцы и сыновья ТАК поступят с роженицей, той, что готовит к появлению на свет новую жизнь. Было время, когда мужья в пору родов ложились рядом с жёнами и принимались стонать, кричать и делать вид, что корчатся в муках, только ради того, чтобы навлечь на себя хотя бы часть изматывающей боли, испытываемой их любимыми.
А сейчас этот пьяный сброд повскакивал с мест, окружил её, зашедшуюся в истошном протяжном крике, барахтавшуюся в луже собственной крови, и тоже принялся валяться по земле, перекатываясь с одного бока на другой, состязаясь в том, кто громче закричит – в насмешку! Грязную насмешку над умирающей богиней.
Кто-то считает, что боги действительно могут умереть. Но никто не задумывается о том, КАК боги могут умереть.
Они так хотят посмеяться над её мучениями? Что ж, это удовольствие можно и продлить. Люди, которых она любила и защищала, которым она подарила мудрость заботы о прекрасногривых созданиях. Сегодня эти люди растоптали её любовь, её веру в них. Сегодня они войдут в свою юдоль!
Последний страшный крик, и второй младенец появляется на свет. В крови, грязи и пыли оба они уже преданы заботам тех немногих женщин, которые прорвались сквозь толпу гадко гогочущих мужчин, перерезали пуповины, дали крохам впервые в жизни вдохнуть воздуха, спеленали и унесли подальше.
И на последнем своем вздохе она сказала:
– Мужи уладов! Я дарю вам то, чего вы сейчас добивались, смеясь надо мной, над моими муками, – дарю вам Недуг! Девять поколений кряду, едва нападёт на вас враг, будете вы немощны и не отразите набег. Уцелеет тот, кто скроется. Уцелеет сам – без женщины, без скота, без хлеба. Всё унесёт враг. Перед лицом страшных бед вы будете ничем – дичью, тушей, прахом! Можете уповать лишь на жён и сестёр своих! Станете стыдиться самих себя и смерти своей возжелаете на месте! Да будет так и так будет!
Это были последние её слова перед новой неизбежной смертью – людская глупость многое делает неизбежным.
Где-то позади ошарашенной толпы грязно выругался себе под нос верховный друид уладов Катбад и, опираясь на стройный посох, зашагал прочь сквозь высокую траву.
Ночью к Катбаду пришёл Дагда.
– Доигрались, убогие? – бросил он друиду с порога.
Тот, уразумев, кто перед ним, распластался по циновке.
– Это лишнее, – Дагда уселся в резное кресло Катбада (а с кем тут церемониться?!). – В общем, заработали вы себе… на девять поколений. Что делать будешь? Ты же здесь вроде самый умный.
Катбад молчал.
– Детей-то спрячь. Не ровён час твой народ захочет их в жертву принести, милости у кого-нибудь испросить, благословение вымолить. Недуг снять. Хотя фомора лысого вы его снимете. Не снимается он! От слова «совсем». Униженная женщина, мать, претерпевшая муки, и богиня войны в одном лице на смертном одре прокляла своих обидчиков – тут даже Луг Самилданах ничего не сделает.
Помолчал, послушал треск очага, навернул дымящейся похлёбки из котелка.
– Кстати, о Луге. Тебе, Катбад, только одна дорога теперь – к нему самому. К Многоискусному. Вон, Брон Трограйн не за горами. Проси его. Проси о милости. Умоляй. Он сейчас в лучшей силе будет. Если решит помочь хоть чем-то, то польза твоим уладам наверняка будет.
Хлопнул себя по коленям, встал, бросил напоследок:
– Никогда ещё не видел большего кретина на троне, чем твой сын. Стоила ли овчинка выделки? А вот как не дам вам урожай в будущем году, а? И ещё лет пять не дам? Защитишь ли ты его от Правды рига? От принесения в жертву?
И ушёл. К Лугу Самилданаху толковать о произошедшем нынче днём в Эмайн-Махе. Напевая себе под нос старинную песенку:
– Лошадь моя белая,
Что же ты наделала,
Что это за камни
На твоей спине?
Е-е-е…
«А почему белая? – спросил Дагда самого себя и взглянул на Маху сквозь Аннуин. – Да потому что белая!»
Я был хлопотами о Придери
Когда мировая испита до дна,
А новой – скрежещут по дну,
Ты сделаешь всё, ты отдать всё сполна,
Чтоб дети не шли на войну,
Чтоб где-то вдали от мечей и от стрел,
Пускай без родного крыла,
Но каждый из них хоть пожить бы успел,
И жизнь эта Жизнью была.
Пускай не узнают о том, где ты пал,
И где твой последний приют,
Но каждый навек того дня избежал,
Когда воевать позовут.
Но не только цветом изменилась Скакунья-Маха. И не только именем, пожелав называться ныне так, как знали её люди Придайна, – Ригантона. И не только место своего пребывания сменила она, перенесясь из Эрина в Придайн.