Письмо Инге
ПИСЬМО ИНГЕ,
задуманное во время романтической
прогулки по улице Савушкина
и представляющее собой
шизофренический
протест против необходимости
компенсации нереализованного
кровосмесительно-сладкого полового
влечения, выраженный в форме
волшебной скуки ядерной зимы.
Помнишь ли ты их имена, иероглифы их лиц? Помнишь, как заразительно они смеялись и, словно черные дыры, заглатывали электрический свет?
Все их лица собраны у меня под стеклом. Сами лица ведь желтеют быстрей, чем фотобумага.
Здесь у них мешки под глазами от ранних размышлений, сейчас у них мешки от запоздалого опыта. Не так давно они были холодны, как пепел потухших звезд, теперь их щеки порозовели, но это тепло приходит от переработанных животных и растений.
А из-под стекла меня жжет холодный огонь, голодный взгляд, лоб, серый от недостатка любви.
Ты помнишь солнечное утро и дом с полустертыми барельефами, открытое окно — кто же там глядит на меня из окна и отводит взгляд? — наконец я понял, тот, тогдашний зазеркальный образ, то, что показалось мне отражением в стекле, оптическим обманом — нет, это не обман, это дядя Чири-Чала — я помогу тебе, мой мальчик, я всемогущ, я спасу хотя бы тебя, я буду биться за тебя до конца, и, если проиграю, устану, недотерплю, я засуну тебя, мой мальчик, под стекло — под стекло, до лучших времен, рядом с Вуди Алленом, Дугласом Фэрбенксом и Конрадом Фейндтом.
Я уготовил тебе волшебный мир под стеклом, и этот мир весь твой — здесь Мерилин Монро обалдевает от Шанели № 5, здесь девушки Климта плывут по реке сна, сопровождаемые меланхоличными рыбами, здесь в гавань Восточной столицы величаво вплывают парусники с прямоугольными парусами, здесь нашел убежище уставший еще тогда — смертельно уставший, ты помнишь, — БГ, и челка скрыла от него этот мир навсегда; здесь будешь и ты, мой мальчик, и я, великий Чири-Чала, буду рассказывать о тебе своим добропорядочным друзьям.
Или ты предпочитаешь остаться? Мальчик мой, игра не стоит свеч, я засушу тебя, как диковинную бабочку, шепни только, шепни чуть слышно хотя бы теперь: «Дядя Чири-Чала».
Ты улыбаешься и отводишь взгляд, сейчас ты спустишься вниз и суровые инквизиторы заставят тебя жечь еретические листья, но ты будешь счастлив, я знаю, что ты будешь счастлив, знаю, когда ты будешь счастлив, и я, дядя Чири-Чала, не возьму в голову, как тебе это удалось.
Спрятавшись за дерево, я наблюдаю, как по веревочке с этажа на этаж спускается механическая рука, я вижу, как твой глаз, милый мальчик мой, напряженно пытается проникнуть куда-то через дырку в колготках, может, иная Вселенная была совсем рядом? И он — твой взгляд, твой шприц — проникает сквозь шероховатую девичью кожу в нервный полусон — в себя — и больше никуда.
Наступает вечер и разбирает дом по кирпичику, дом покрывается мхом, и исчезаю я, невостребованный дядя Чири-Чала.
Помнишь, Инга, как наши мысли управляли миром, — нет, это было чуть позже, но уже тогда они пробовали свою силу — зимой к столбам примерзали червонцы, лопались трубы, и иней сыпался внутрь вместе с безумием Федерико Гарсии Лорки, и из ночной реальности в дневные иллюзии тянулся бикфордов шнур, состоящий из несчетного числа кровавых осенних листьев, что загорались от вопля вымышленной негритянки.
Веришь ли, Инга, я четко помню, как держал мировую ось — это было нетрудно и даже приятно — была звездная-звездная ночь — был снег, я был один, мне было девятнадцать лет, и Млечный Путь был как дым сигареты. Возможно ли было держать эту ось дольше десяти секунд, и чувствовала ли ты, Инга, в своей жизни что-нибудь похожее? Может быть, магическое чувство, пережитое мною тогда, и дает мне силы для небольших чудес? Как бы то ни было, кто-то наблюдал за нами сверху, и не проглядел.
Помнишь кирпичный красный дом, который строили напротив интерната, и красный огонек поднимался вверх по мере готовности очередного этажа? Это ему поручили наблюдать за нами и вовремя поправлять наши судьбы.
Я буду говорить о своих друзьях, больше, чем о друзьях, о братьях — в наших жилах текла одна кровь. Твои друзья были старше, нам они казались полубогами, героями, они были тверже нас и, может быть, поэтому Глаз подходил к ним с более суровой меркой. Впрочем, никто из нас не избегнул назначенного.