Ведь одно дело эзопов язык, обусловленный врожденным страхом каторги. Другое дело, когда черно-белая съемка якобы означает документальность, стая ворон над запущенным кладбищем призвана вызвать у меня навязчивые мысли о силе судьбы, а обязательная сцена омовения голой девушки в пруду заменяет собой явление утренней зари.
В лучшем случае автор складывает из метафор историю, которая всегда может быть рассказана проще или не рассказана вовсе. Но чаще всего сами эти аллегории и являются целью.
«Я не считаю, что каждая басня должна иметь мораль… мерцание уличного фонаря символизирует одиночество, ящик мусора — цивилизацию, преследование гангстера — поиски бога… Нет, в нашей истории вы не отыщете иносказаний, и, если здесь и дают ненароком кому-то пинок, смею вас заверить — пинок этот лишен символики и бьет по той цели, в какую метил» (Рене Клер).
Фильм можно рассматривать или как произведение искусства, чья конечная цель лежит вне его, навязана ему извне, или же как организм, в самом себе содержащий закон собственного развития и совершенствующийся лишь тем, что он остается самим собой. Если мы примем первую, можно сказать, теологическую точку зрения, мы будем постоянно подвергаться опасности упасть в бездну какого-либо априорного заключения, и попадем туда, откуда уже нет возврата.
Аллегорический принцип — это универсальная отмычка к любому произведению искусства, часто применяемая адептами консерватизма, когда классическое искусство находится в осаде. Стыдно перед Шекспиром, когда его драмы критики представляют куском перепутанных проводов — надо только концы найти. И Гамлет у них то импотент, то революционер, то сумасшедший (у кого что болит).
Аллегорический принцип неизбежен, когда все время пересказывается один и тот же канонический текст. Но моему сердцу ближе, когда его не пересказывают, а переписывают.
Так, в советском искусстве существует замечательный образ положительного Героя, который наделяется качествами, утвержденными на последнем совещании в ЦК. Пользуясь подобной скользящей этической шкалой, имперское искусство умело избегать каких бы то ни было аллегорий и достигало в каждый данный момент времени статического величия. Каждый неуловимый момент был обездвижен, каждое лицо фотогенично, зритель стремился не к смыслу, стоящему за кадром, а непосредственно жил в неестественном изображаемом.
Эти размышления подводят ко второму способу сделать видео искусством — способу, черпающему энергию не вне видео, а внутри его. Тем самым мы отказываемся от Бога кино, кем бы он ни был, и выбираем другой принцип развития, а именно свободную волю внутри самого фильма.
Под фильмом я подразумеваю здесь неразрывную целостность снимаемого и снимающего, не только пространство внутри камеры, но и то, что останется, если отключить ток.
Вот что писал Уайльд об Аристотеле:
«…Он ясно осознавал, что воля не есть таинственная, конечная единица силы, дальше которой мы не можем идти, и чья особенность — непостоянство, а наоборот, это — некоторое творческое проявление мысли, с самого начала, находящееся под непрестанным влиянием привычек, воспитания и обстоятельств…»
Свободная воля в видеоискусстве есть режиссура, но режиссура особого рода. Режиссура эта должна рождаться из самого фильма, развиваться в нем и из него. Кроме того, специфика непрерывного и спонтанного видеодействия, интимного как по отношению к зрителю, так и по отношению к автору, ставит последнего в положение, когда самый образ жизни является немаловажной, если не главной составляющей видеодействия.
Когда снимающий и снимаемое составляют единое целое, не только автор режиссирует действие, но и действие режиссирует поведение автора. Отношения «автор — фильм» не строятся уже по принципу «причина — следствие», и для амбиций автора это хуже любой цензуры. Поэтому он должен сам осознать единство с изображаемым и выработать для себя свод этических правил.
Заметим, что осознание видеохудожником необходимости этического кодекса сразу выделит его из бессчетных тысяч творцов, эстетической потребности в таком кодексе не чувствующих. И этот специфический этико-эстетический кодекс выделит видеохудожников в особую касту, для которой, грубо говоря (словами Суинберна), нет разницы между музыкой и смыслом, мелодией и моралью.