Жил-был искусствовед. Исследовал он, собака, почему Человек хочет рисовать так, а не иначе, будто бы не все равно. Впрочем, платили ему за это какие-то деньги.
Нарисует, бывало, художник картину-другую. А искусствовед тут как тут — полная теория, как это связано с Кватроченто, суздальскими иконами и манифестами народного неоавангарда, что будет дальше и чем все закончится. Художник послушает-послушает такое, да и в петлю. Знамо, искусство не терпит, когда его предсказывают, задают наперед.
Так один художник, другой, десятый. ЛОСХ, конечно, стоит, да и МОСХ на месте. Искусствовед все больше независимых художников щучил.
Шли годы, приходили и уходили стили. Художники рождались, получали дыры в душе, писали картины, слушали доклады, потом спивались и резали себе вены. Пришел постмодернизм, ушел постмодернизм, пришел стиль перестройки, ушел стиль перестройки, пришел неосталинизм.
И никто, к грусти моей, даже в крутые девяностые годы, не шарахнул искусствоведа бутылкой па голове. Наоборот, много учеников появилось у него, много книжек написал он.
Бессильные противиться культурологическим законам, воющие от скуки и тоски, предсказуемой по солнечным циклам самореализации, художники становились агрономами и кочегарами.
И вот чувствует искусствовед — должен появиться новый стиль, шикарный и претенциозный, загадочный и сладострастный.
Однако рисовать стало некому, кроме членов ЛОСХа. А те уже на хозрасчете — аистов на ткани выпускают, им не до стилей.
И взялся искусствовед за кисть, заскрипели несмазанные петли некрашеных дверей, и увидел он сиреневое поле, и бледную луну над ним, и серебряная змейка с александритовыми глазами ужалила его насмерть, навсегда.
10. Ленинградская прописка как способ уменьшить дыру в душе
(поэма в 2-х частях)
А. Б. Устинову, знатоку суровой
албанской реальности
Я, румын, ехал на верхней полке нулевого вагона поезда «Ленинград — Мурманск» и бил в бубен.
Что мне Мурманск? Что мне Ленинград? Что мне Гекуба?
А раз Гекуба мне ничто, лишь она и представляет подлинный интерес (вспомним, убогие, Уайльда) .
Соплеменник Ионеско, Чаушеску и Тристана Цара, любитель плохой скрипичной музыки и ритмических гортанных восклицаний, я хотел когда-то быть простым албанским принцем. Не вышло! Нет в Албании принцев, мечта — в осколки.
Хотел быть сыном Троцкого, отцом Троцкого, Троцким. Не ко времени родился, не удалось стать даже троцкистом, чтобы, невзирая на скорлупу, коварно подбрасывать трудящимся гвозди в яйца. Испанец ударил ледорубом и этим решил дело.
Прекрасен Днепр при тихой погоде!
Морозен, чист воздух Заполярья!
Честны, прямы псковичи!
Приятны, в меру хриплы голоса пьяных поляков, поющих по ночам на львовской скупке!
Преисполненная противоречий, таящая глухую злобу на лимитчиков и всех прочих жителей страны, переполняющих улицы и мешающих городу стать образцово-коммунистическим, шумит, гудит золотая моя Москва!
«Очень трудно, товарищи, жить одной лишь свободой», — говаривал Иосиф Великий.
В руинах лежат города страны, но есть один — неподдающийся. Есть тот, что сам разрушит кого угодно.
О, аромат вод Обводного канала! О, увлекательный сюжет Литовского проспекта, недоверчивые алики Петроградской! Слава вам, инженеры человеческих душ 5-го отделения милиции, приветствую вас, коменданты клоповников. Я еду, влекомый скукой и туманами, сыростью подвальных квартир и стервозностью здешних фей. Я открываю в Петербурге румынское консульство.
Какой русский не любит постоянной прописки! Прописка — это самовар, это водка, это балалайка! Это русский яблочный пирог, русская чача, русское лечо и русский ливанский кедр!
Комендант странного общежития, пустого, как дом Эшеров, шарит в двери ключом, распахивает дверь; общественность, дружинники, милиция, вахтерши глядят друг другу через плечи, топчутся, комендант срывает одеяло, возгласы: «Да они же голые спят!» — женщина прикрывает груди руками — и холодная фраза: «Что вы хотели увидеть? Конец света? Новый Иерусалим?» — и прозрачная утренняя рука тянется за паспортом — а в нем штамп — и люди ссыпаются в мешок забвения, и торжествует чувство собственного достоинства.
И, видя незнакомого человека, с этакой советской гордостью думаешь: «Ну, ну, милый. Взгляд прямой, говоришь, как пишешь. А паспорт у тебя есть? А прописка?»
Сердечные друзья мои, трансильванские вампиры!