Молчал раб. Молчал и его господин. Было сказано и без того слишком много, непривычно много. Раньше они молчанием говорили. Теперь словами. Угроза была или только послышалась Салассу в речах? Была угроза, была. А зачем? Для чего? В чем провинился он перед молодым господином своим? Тем, что молчал обо всем, когда спрашивали? И о том, сколько раз произнес Калигула «мама» во сне, и сколько раз простонал «отец»… А о братьях скрипел зубами, бормотал при этом: «Ненавижу! Ненавижу…» Промолчал Саласс об этом, когда спросили. Сказал — спит хозяин крепко, как младенец. Настроение у него ровное, брови не хмурит, губы не кусает. Ест с удовольствием. В постели с Эннией кувыркается. Все у него хорошо…
Продолжаться бесконечно молчание не могло. Когда сказано так много, должно быть досказано оставшееся. Старик-раб напрягался, ждал. Не просто так затеян хозяином разговор с угрозами, есть этому причина. Пусть будет названа уже, потому как тяжело это повисшее во времени молчание, тяжелее, быть может, того, что было уже сказано или будет.
— Скажи-ка мне, Саласс, старина, кто этот человек, которого зовут Тень? И о чем ты, как мне сказали, ведешь с ним беседы время от времени в императорском дворце?
Вот как! Труднее вопроса и не придумаешь уже. И ответа, который был бы легок, нет у раба. Обмануло молчание, показалось тяжким, висело бы уж дальше между ними. Выпустил Саласс весла из рук, повисли в уключинах. Руки дрожат; и зубы туда же, дробь выбивают, неужели не слышно? Неужели не слышно, как стучит сердце бедного старика, как отдается в висках биение крови?
— Старина, я задал тебе вопрос, не слышу ответа. Сегодня я вынужден напоминать тебе о своей доброте без конца. Да, я добр, и я был к тебе расположен. Мне казалось, что и ты уловил разницу в обращении. Оказалось, это не так. Ты ничего не понял. Мне жаль!
Калигула уже не лежал на носу лодки, а сидел, сжимая руками борта. Ничего не осталось в нем от того юноши, каким он казался несколько мгновений назад. Был расслаблен и ленив, стал собран, напорист. Глаза горят, утопил взор в зрачках раба. Саласс и рад бы отвернуться, да не может пошевелиться. Рад бы отвести взгляд, но куда там! Огонь в глазах Калигулы завораживает. Любимая змея Тиберия, вот кто так смотрит, да и та, пожалуй, против этого мальчика слаба, нет-нет моргнет все же, живая она тварь…
— Ну! Говори! Лодку перевернуть не составит труда, утопить тебя, самому доплыть до берега, как ты знаешь, мне тоже легко. Скажу, случайность! Скажу, от страха ты себя не помнил. Не смог я тебя вытащить. Никто не удивится, что за прихоть: спасать старого раба?! Кто спросит о тебе, кому это надо?
Справедливость слов Калигулы ранила душу раба. Он был прав, мальчик. Смерть не столь страшила старика, как эта истина: собственное одиночество свое. Лодка их теперь была достаточно далеко за скалами, там, где морское дно резко уходит вниз, невидимое глазу. Ничего не стоит раскачать лодку и перевернуть ее. Легко утопить старика, не умеющего плавать. И впрямь никто не спросит, никто не заплачет. Никому дела нет. Вот что страшно. Страшно и то, что мальчика этого успел полюбить. А ему, кажется, и дела нет…
— Подожди…
Трудно давались слова. Хотелось объяснить, чтоб Калигула понял. Не хотелось заплакать. Не хотелось быть обвиненным в трусости: рабской доли хватало вполне, она предполагает и трусость, и низость, а он, Саласс, не был таким!.. Как об этом-то скажешь?
Стараясь унять дрожь, раб потирал руки, и, сквозь тунику, — свою грудь, в которой тяжело ворочалось растревоженное сердце.
— Подожди, юноша, прекрати задавать вопросы. Пойми, есть такие вопросы, что несут угрозу для самого вопрошающего. Не о себе пекусь. Никто не хочет умирать, даже старый раб, не знавший жизни. Какая есть, все равно своя, и другую мне не дадут. А вот ты, ты молод, и есть у тебя надежда. По мне, ты все равно, что раб… и не чужой мне…
Возмущенный выкрик Калигулы Саласса уже не мог остановить.
— Да… раб! Не в том дело, что раб работает. Работа может быть в радость! Раб! Что он ни делает, все по чужой воле! Когда по своей, это уже не раб. А ты? Ты ведь здесь не по своей воле. Живешь не по своей воле, женился не по своей воле, радуешься по приказу, по приказу не льешь слезы, когда они стоят в глазах! Не печалишься, нельзя тебе печалиться, изменой назовут. Кто ты, когда не раб? Но умереть ты не должен. Это у меня нет надежды, а у тебя она есть. И если уж я не хочу умирать, то ты не должен стремиться к смерти, а ты ее зовешь! Зовешь, задавая вопросы, на которые я не хочу отвечать…