Жрец покачал головой:
— Это детские мысли.
Но он не знал, что это изобретение, напротив, было сделано хитрыми и циничными полководцами, чтобы воодушевить подчинённых, страшащихся таинственных чужих идолов. И ещё много веков полководцы разных верований в моменты наибольшей опасности объявляли, что божество сражается на их стороне и благословляет кровопролитие, в то время как их враги твердили то же самое.
— Ты сказал мне, что хочешь понять знаки, высеченные на этих камнях. Сначала ты должен узнать, что эти знаки дают людям власть передавать слова и числа на огромные расстояния, не видя и не слыша друг друга. Письменность — это дар человечеству от Великой Матери Исиды...
Мальчик спросил, кто такая эта богиня:
— Её имя — как дуновение ветра...
Жрец не ответил ему.
— И вы, греки, называете нашу письменность «jerogliphiса», верно? — с лёгкой иронией проговорил он. — Иначе говоря, «священные письмена, высеченные на камне, письменность богов». В то время ещё не был изобретён священный папирус, который питается тёплым током нашей реки, а уж тем более нечистый пергамент, который делают из шкур мёртвых животных в холодных странах, где зимой не видно солнца. Наши жрецы начертили знаки, продиктованные Великой Матерью Исидой, на табличках из слоновой кости, и некоторые из них малы, как фаланга пальца. Потом вылепили глиняные вазы и на них тоже нанесли священные знаки, чтобы они не пропали. И спрятали это всё в священных подземельях Аб-ду, города-матери, который вы называете Абидос. И это, случилось в столь далёкие времена, что их невозможно даже представить. С тех пор солнце того дня, который римляне называют солстициум...
Германик отметил, что жрец произнёс латинское слово с нарочитой отчётливостью.
— ...самого долгого дня в году, осветило храм в Аб-ду четыре тысячи двести пятьдесят раз.
Гай, выросший в суровых далёких лесах Рейна, в этот миг сказал себе: «И те северные страны, и этот храм в пустыне — Рим крепко держит их в своих руках».
Эта мысль была почти непосильна для его малых лет, и он никогда её не забудет. Мальчик спросил жреца, не видел ли он эти таблички и вазы.
— Возможно, я последний, кому довелось их увидеть, — тут же ответил старик, и его голос воспламенился гордостью от этой привилегии. — Мне было столько же лет, как Фебе сейчас, и я был так же любопытен. Я учился в храме Аб-ду, и меня любил великий жрец. С ним я спустился в подземелье по ступеням — их было сто пятьдесят, и они были очень крутые. Стояла ночь: днём нельзя стучать в царство мёртвых. Я увидел вазы и таблички из пожелтевшей слоновой кости со священными письменами.
Германик, чувствовавший себя будто в каком-то иррациональном мире, спросил, откуда известно, что этим письменам действительно четыре тысячи лет.
— В течение тысячелетий, — ответил жрец с едва уловимым раздражением, — храм в Аб-ду семь раз перестраивался. Спустившись по ступеням, я увидел семь фундаментов, один под другим, глубже и глубже. Вам нужно знать, что никто из семи строителей Аб-ду не разрушал эту лестницу, все надстраивали её внутри новых стен и возводили новые ступени. И там высекали полоску с именем своего господина. Спустившись с самого верхнего, седьмого уровня через шестой и пятый и оказавшись на четвёртом, я увидел высеченное имя Хеопса и понял, что Аб-ду гораздо древнее, чем великое магическое здание с четырьмя фасадами и без входа — самое великое сооружение людей, которое вы, вечно шутливые греки, назвали «пирамида», то есть пирог, но его истинное название священно и возвышенно... Продолжая спускаться, я увидел, что фундаменты Хеопса опираются на фундамент храма, построенного в эпоху Тинитов, то есть две с половиной тысячи лет назад. А храм Тинитов, в свою очередь, опирался на ещё более древний, возведённый Нармером, который составлял второй уровень. И чтобы дойти оттуда до нынешних дней, нужно насчитать три тысячи триста лет. А в основании всего лежат остатки первоначального храма — там нельзя прочесть имён, поскольку он был построен ещё до того, как Великая Мать Исида подарила нам письменность. Таблички из слоновой кости и вазы со священными письменами хранились в нём.
Германик ничего не сказал, но его молчание вызывалось другими мыслями: он думал, что Юлий Цезарь и Марк Антоний в своё время, наверное, испытали то же очарование, какое теперь испытывал он.
— Я хочу увидеть Аб-ду, — заявил он взволнованно.