Германик, уединившийся в своих покоях, с изумлением и возрастающей тревогой прочёл строжайший официальный выговор за несанкционированную поездку в Египет и самовольную раздачу зерна. Но письмо завершалось неожиданными словами прощения.
— Самые отеческие слова, которые Тиберию удавалось когда-либо продиктовать, — отметил Германик, кладя папирусный свиток, и его тревога усилилась ещё больше. — Этот человек ещё никого не прощал.
Тиберий хотел продемонстрировать, что ничто не ускользнуло от его осведомителей, но за великодушными фразами и императорским гневом словно висела какая-то туча. Германик сохранил письмо в тайне и не вышел из комнаты, как надеялся сын. Офицеры выразили Германику своё возмущение поведением его врага Кальпурния Пизона: в его отсутствие легат Сирии значительно превысил свои полномочия, он подорвал стратегию умиротворения с сопредельными мелкими царствами, отменил или оставил без внимания все распоряжения Германика и жестоко нарушал его гражданские отношения с населением.
Германик пригласил Кальпурния Пизона к себе, и тот вскоре явился.
— Я ожидал этой встречи несколько недель, — нагло заявил он в атрии.
Дверь с шумом захлопнулась у него за спиной. С первых же слов оба необратимо разругались; Германик изображал покорность приказам, Кальпурний Пизон высокомерно взял на себя право интерпретировать волю сената. Из закрытой комнаты доносились их громкие враждебные голоса, попеременно перебивавшие и перекрывавшие друг друга. Офицеров охватила тревога.
Дверь распахнулась, и Кальпурний Пизон, проходя через атрий, пригрозил:
— В Риме ещё есть император, к которому можно обратиться.
У него за спиной кто-то закрыл дверь к Германику. Офицеры ждали, собравшись в кружки и тихо совещаясь. Молодой Гай после ярких, опьяняющих дней в Египте погрузился в ужасную тревогу, которая сжимала желудок и затрудняла дыхание. Но неосведомлённость его старших братьев — «Что могут сделать нашему отцу? Здесь он главный. Кто может на него напасть среди всех этих войск?» — сбивала с толку и приглушала страх.
Залевк шёпотом посоветовал:
— Пошли отсюда.
Но мать Гая Агриппина, которая по возвращении мужа выглядела бледной и обеспокоенной, как будто дворец в Эпидафне был тюрьмой, начала бродить за Германиком по комнатам и неотвязно следовала за ним в городе, неустанно следя за всеми, кто бы к нему ни приблизился, и всё это молча, кусая губы и даже заламывая руки, когда считала, что никто её не видит.
В те дни Германику было очень трудно демонстрировать уверенность в себе и спокойную веру в окружающих. Но Агриппине удалось подослать в резиденцию Кальпурния Пизона и его жены Планцины — грозной подруги Новерки — нескольких женщин, прикинувшихся торговками тканями и благовониями. И те вернулись встревоженными.
— В покоях Планцины, — доложили они, — свободно разгуливает одна женщина-сириянка по имени Мартина, мы узнали её...
— Искусная в порче, она готовит яды...
— Её все боятся...
— Её ничем не удивишь: она знакома со смертельными ядами в пище, напитках, мази на предметах, даже в благовониях.
Однажды, увидев в своём дворце в Эпидафне младшего сына, Германик подумал, что, кроме него, больше не с кем поговорить. И произнёс слова, которые Гай запомнил до последних мгновений жизни. Он сказал:
— В условиях вроде нынешних опасность грозит не от тех, кто поджидает у края дороги и машет тебе издали. Для этого у нас тысячи легионеров, они растерзают напавшего, едва он шагнёт. Проблема в тех, кто рядом с тобой каждый день и свободно входит к тебе в комнату. Ты не знаешь и не помнишь, но кто-то из них когда-то нашёл причину ненавидеть тебя. И возможно, уже не один год ненавидит, улыбаясь тебе.
Мальчик смотрел на отца, не дыша, а тот продолжал:
— А потом знаешь, что случится? Один из твоих врагов, живущий далеко и мечтающий тебя погубить, но неспособный к тебе подобраться, узнает, что кто-то из твоих близких тебя ненавидит, а ещё лучше — в страшных долгах... И вот уже двери твоего дворца словно распахнулись, а никто не знает об этом...
Мальчик молчал. Потом шумно выдохнул, сделал глубокий вдох во всю диафрагму и спросил:
— Но как же мы узнаем, что здесь, среди нас, кто-то тебя ненавидит?
Отец был тронут и сдержал свои тревоги.
— Я сам не верю, что такой есть, — ответил он. — Никто в доме не может обвинить меня, что я обращаюсь с ним несправедливо. Я бы хотел успокоить и твою мать.
Кальпурний Пизон снова уехал, объявив, что отправляется в Рим, а в царском дворце в Эпидафне Германик на следующий день пожаловался, сам удивляясь, что ему как-то нехорошо. Сбежались врачи и вскоре встревоженно обнаружили слабый жар и желудочные спазмы. Они осмотрели его ногти и заглянули под веки, понюхали его дыхание, ощупали живот, отрезали и подожгли прядь волос. И после всего этого молча переглянулись.