Казарма была молниеносно построена, и её назвали Castrum praetorium — крепость в городе. Она приобрела такую зловещую славу, что квартал сохранил это имя на двадцать веков. Когорты преторианских солдат превратились в грозную защиту от народных движений и в устрашение для инакомыслящих сенаторов. Элий Сеян, вполне логично, был назначен префектом.
— Держа таким образом город в кулаке, этот человек стал самым могущественным в империи, — со своим скорбным ясновидением шептал Кремуций Корд, и в его голосе слышалось, что эта мысль пугает его. — Но полагаю, этого ещё никто не понял.
КОНЕЦ КРЕМУЦИЯ КОРДА И ГАЯ СИАНЯ
«Никогда мы не думали, что увидим, как восход солнца внушает страх», — написал Друз.
От всякого звука чуть громче тишины садов приходилось вздрагивать, вторжения преторианцев и неожиданные аресты действительно случались на рассвете, и солнце приносило полицейские новости ночи.
В самом деле, только начался день, как появился Татий Сабин — тот, что сожалел о волнениях на триумфе Германика, — и в отчаянии объявил, что у него приказ начать процесс против Кремуция Корда, его любимого друга, кроткого историка, с которым они по-дружески спорили всю жизнь, прогуливаясь по портикам Форума.
Нерон спросил, какие преступления приписывают этому несчастному.
— Говорят, он посмел восхититься поступком Брута, когда тот убил Юлия Цезаря. Он написал, что Брут был последним римлянином. Его обвинители сказали, что похвала преступлению означает соучастие в нём.
Молодой Гай удалился, отчётливо говоря себе: «Этого не избежит никто из нас». Вспомнив, как близ Антиохии во время охоты лиса спаслась от собачьих зубов, укрывшись в кустах, он подумал: «Меня не убивают лишь потому, что, по их мнению, я не стою таких хлопот». Его ум больше не занимали юношеские мысли, и он сказал себе: «Я не сов бок». Вернувшись, он спросил:
— Где они, эти писания Кремуция?
— Тиберий приказал эдилам публично сжечь их, — в отчаянии ответил Сабин. — Тридцать пять лет работы! И Кремуций — вы знаете, такой робкий, он провёл всю свою жизнь среди книг — стоял перед Тиберием и знал, что надежды нет. Но всё же заговорил, хотя все в страхе молчали. Он сказал: «Все вы, наверное, знаете, что с тех пор, как убили Юлия Цезаря, прошло шестьдесят лет. Как же вы можете обвинять в этом меня, если я тогда ещё не родился?» Но Тиберий посмотрел на него молча («свирепым лицом», — напишет Тацит), и никто из шестисот сенаторов ничего не ответил. Историк понял, что пришла его смерть. «Я ни в чём не виновен, — сказал он, — и, не найдя вины в моих поступках, меня обвиняют в чужих». Тиберий ничего не ответил, зная, что его молчание может убивать, и отложил слушание, но не назначил определённой даты. Кремуций вернулся домой один, ни у кого не хватило мужества с ним заговорить. Все сворачивали в переулки, чтобы не здороваться с ним. Он запер дверь и закрыл ставни.
Стари а, видевший Германика ещё ребёнком, осторожно налил до краёв чаши вина. Все знали, не произнося этого вслух, что Кремуций разговаривает со смертью.
Он остался умирать, отказавшись от пищи. Такую смерть сознательно выбирали многие римляне — без крови, без насилия над собой, без риска нанести неверный удар. Не родившийся из мгновенной вспышки эмоций жест, а сознательный протест, длящийся день за днём. Раньше он рассказывал, что ему доводилось видеть схожие предсмертные мучения, и настоящие страдания имели место лишь в первые два-три дня, а потом — по крайней мере, так говорили — всё переходило в изнуряющие круги галлюцинаций, неодолимой усталости, холода, сновидений.
— Потому что, — пробормотал по-гречески Залевк, — душа приказывает телу, когда умирать.
А тело с прозрачной ясностью лица отдаёт себя смерти, со спокойствием отказывают члены, без потрясений наступает сон.
Мать Гая внимательно слушала, широко раскрыв большие глаза на исхудавшем лице.
— Тиберий тоже знает, что происходит в доме Кремуция Корда. Для этого он и отложил процесс.
Через несколько дней Друз смог написать в своём дневнике: «Сегодня утром его нашли мёртвым. Он оставил письмо, дабы быть уверенным, что его слова сохранятся, хотя его книгу и сожгли, так как те, кто придёт после нас, дадут всему истинную оценку. И он сказал, что главную память о себе оставит именно тем, что его приговорили».
Он повернулся к брату.
— Видел? В грозди наших друзей остались последние виноградины. Это мы сами.
Но Гай, как всегда молча, ушёл в сад. Он думал, что когда-нибудь сам попытается выпустить книгу об этой смерти. А тем временем в зал ворвался Нерон с криком: