— Матеуш, я совсем не в обиде на тебя.
— Спасибо, что ты это говоришь, если б это к тому же было правдой.
— Это правда.
— Ты, может, в обиде, а может, и нет. Но у меня есть глаза. И совесть. Хочешь, возьми мои руки. Если бы я мог тебе их отдать! — Он резко повернулся к окну, пряча глаза, быть может, в них стояли слезы и он стыдился их.
— Давай я помогу тебе, Матеуш. Все равно мне делать нечего. Я люблю возиться с этими ведомостями.
XX
Было совсем темно, но Борис хорошо их видел, если напрячь мысли, то всегда можно увидеть невидимое.
— Ты все время думаешь о нем, — это Матеуш, — может, так надо, я не знаю, но мне это тем более обидно.
И Калина:
— Не много таких, как он. Ты думаешь, он хорошо поступает или плохо? Как тебе кажется, ведь это твой брат?
— Не знаю.
— Надо быть добрым к нему. Ты бы тоже многое сделал для него, правда?
— Почему «тоже»? Ты что-нибудь сделала для него?
— Ох, да я просто так сказала. Не думай плохого.
В этом месте Борис перестал стыдиться, что подслушивает, подсматривает за ними сквозь темень. Часто о самых важных вещах человек узнает, подслушивая и подсматривая. Значит, ее поцелуи тогда были тем, что она «тоже» сделала для него. Впрочем, она ясно сказала: «Я тебе желаю только добра». И сделала это для него, хотя любит Матеуша. Колодзей, законный муж, не противится тому, что она любит Матеуша, его протест был бы более чем смешон. «Было и прошло», — Матеуш тысячу раз прав. Необходимо только найти нужную дистанцию.
— Ты спрашивал у него, сколько стоил ремонт машины? — Это Калина.
— Нет. Я знаю, он не возьмет.
— Все равно нужно спросить.
— Руку я ему не верну. Что я могу дать? Тебя? Ты и так не моя.
Он должен сделать несколько шагов, зажечь свет и сказать: «Мои дорогие, вы так добры. Калина, ты очень добрая женщина, ты добра и прекрасна, но это так мало, так мало, если бы у тебя было больше смелости…»
Калина:
— Твоя или не твоя, но что я в его жизни?
— Для меня ты вся жизнь. — Это Матеуш.
«Самое главное найти нужную дистанцию, — думал Борис, — какие же они откровенные, теперь я понимаю, почему они не верят в бога и не боятся греха».
И еще Матеуш:
— Что, он останется здесь навсегда?
Нет, не останется, теперь он знает это твердо. Человек должен добывать себе место, а не клянчить его. А если надо убегать, то не старыми, проторенными дорогами, которые вовсе не такие уж и проторенные, всегда, в любом положении нужно мужество или хотя бы смелость, решительность, чтобы не путаться в ногах у других, не лезть в их жизнь, не напоминать беспрестанно о своей персоне, которая всегда будет третьей лишней, не демонстрировать своих сомнений и отчаяния, которые со стороны всегда выглядят омерзительными, отталкивающими. Посторонним ты всегда кажешься немного комедиантом; ведь каждый только к самому себе относится с полной серьезностью, все остальные, даже некогда близкие люди, теперь лишь фон, скорее обременительный, чем необходимый; чувства давней дружбы и привязанности существуют ровно столько, сколько живут в памяти, тогда они даже прекрасны и возвышенны, и человеку с ними хорошо, но как только они перестают радовать в воспоминаниях, когда события начинают требовать от них активности, все старые чувства теряют первоначальный смысл, теряют всякий смысл, становятся балластом, с которым не знаешь что делать, за который надо платить пошлину в виде сочувствия и доброжелательности.
Буковые деревья порыжели. На вырубках роса держится до полудня, олени ревут реже, по ночам клубятся туманы, лето кончилось; летом можно медлить, еще есть время, осень заставляет поторапливаться, каждый сталкивается с этим, хотя не каждый замечает эту очевидность.
— Он, наверное, очень несчастен. — Это Калина.
Нет, она ошибается. Он несчастен не меньше и не больше, чем они, только он — это можно скорее отнести к прошлому — устал, засмотрелся немного, главным образом на себя, у каждого бывают периоды, когда ему хочется полюбоваться самим собой, поправиться себе чем-то, ну хотя бы своей способностью страдать, мнимой силой переживаний.
Матеуш:
— Я иногда думаю, что он таким родился, что такова судьба его поколения.
Калина:
— Ты ведь не намного младше его. Матеуш:
— Но я не калека. А он был калекой задолго до того, как я его покалечил.
— Хочешь успокоить совесть?