Пшемко с воеводой и каштеляном в качестве опекунов отправился в поход на Санток. Дяде было о чем заботиться. Этот юноша был его мечтой, надеждой, будущим. Болеслав мысленно строил на нем будущее возрождение страны. Хотелось ему, чтоб юноша стал умным, набожным, мужественным и воздержанным человеком, чтоб он сумел снискать у людей любовь и уважение.
Князь был очень озабочен его воспитанием — в смысле той эпохи, — окружая Пшемка лучшими и способнейшими мужами. Ксендз-канцлер Тылон был его учителем, воевода Пшедпелк руководил его рыцарскими упражнениями и учил обязанностям князя. Оба мужа все время были около него и воспитывали в духе надежд дяди. Часто и сам Болеслав призывал его к себе и занимался с ним, но, чувствуя свою мягкость, долго его не удерживал. Слишком он его любил и поэтому на многое глядел сквозь пальцы.
В таких условиях Погробовец вырос стройным юношей, во всех отношениях безупречным, разве только, что в нем уже поигрывала кровь Пястов, кровь, которую у иных представителей рода еле успокаивали самые набожные женщины той эпохи.
Манили его красивые личики и манили настолько, что, хотя воспитатели не были слишком строгими, а Тылон смотрел сквозь пальцы, всех их, однако, беспокоила это раннее возмужание.
Духовенство собиралось его женить несмотря на шестнадцатилетний возраст. Воевода тоже был согласен с ними.
Но женитьба влекла за собой личную независимость, а князь Болеслав, не завидуя власти племянника и охотно соглашаясь отдать ему опекаемое, все-таки боялся, чтобы юный князь в пылу увлечения не испортил с таким трудом налаженных дел.
Теперь, раз Пшемка отпустили в поход, приходилось мириться с неизбежным, то есть женить его и дать ему власть.
Опекун больше думал об этом, чем о лихорадке.
— Батюшка Мальхер, — говорил он старику, — ты такой хороший советник, скажи же мне, что делать с нашим Пшемком? Вот он отправился в поход, да сохранит его Господь! Воевода и каштелян поручились головами, что от него не отступят ни на шаг. Юность всегда порывиста. Бог даст, вернется, — надо будет отпустить его на волю.
Ксендз Мальхер начал тихим голосом:
— Так и следует. Ваша милость, именно сейчас, при жизни, отпустите ему удила, а вы увидите, как он этим воспользуется. Это лучшее средство. Слишком зарвется — тогда его остановите. Если бы впоследствии ему предоставили сразу власть, без предварительного опыта, мог бы он слишком расшалиться.
— Что верно, то верно, — сказал Болеслав. — Я бы охотно помогал ему и следил за ним. Воевода сообщает, что он очень уже заглядывается на женщин, так что надо его женить.
Ксендз одобрил сказанное.
— Молод он, верно, — прибавил, — ну да согласно совету святого Павла лучше жениться, чем изводиться.
— Опять-таки выбрать жену — не простое дело, — вздыхал старый князь. — Есть сотни германских девушек, и их дали бы нам с удовольствием, но когда я гляжу на Силезию и на другие наши земли, которые заполонили немцы вслед за германскими принцессами, то отказываюсь от немки. Русской тоже не хочу, слишком гордые они и самовластные… Дальше искать трудно.
Вздыхал тяжело бедный опекун.
— Лишь бы только была набожная женщина, — добавил ксендз.
— Таких, как моя, мало на свете, — ответил Болеслав, — а святых, как Ядвига, Саломея и Кинга, Пшемку не надо, так как он должен иметь наследников. Простому смертному легко жениться, лишь бы девушка пришлась по душе, а вот властителю больших поместий надо со всем считаться.
Ксендз Мальхер внимательно слушал, но молчал, не желая вмешиваться в политику.
— Я бы просватал ему одну из моих дочерей, — говорил Болеслав, — хотя это и близкое родство, да вот возраст не подходит, и расчет скверный! Калиш он все равно возьмет после моей смерти; ему нужна другая жена, которая либо принесла бы с собой в приданое землю, либо надежду наследства.
И, попивая горькую настойку, старик плевался и вздыхал.
— Сколько возни, батюшка, с этим моим приемным сыном! Больше, чем с собственными детьми. Нужна ему теперь поскорее жена, чтобы девки не забрали над ним власти, что не приведи Господь. Какой-нибудь год еще можно ему протянуть, а там надо прикрепить к дому, чтобы у помещиков не отбивал жен или не искал монахинь, как Мествин, и Бога не гневил.
Встал князь и начал прогуливаться. Едва ушли в поход на Санток, как уже князь стал беспокоиться. С нетерпением ожидал известий.
— Эти саксонцы, — говорил он, подходя к ксендзу, — бешено дерутся. Идти на них впервые, так и нарваться нетрудно. Эх, нехорошо я сделал, что отпустил Пшемка; уж лучше было идти на Литву; да где тут удержать такого!
— Бог милостив! — утешал ксендз.
Так прошел день, другой, третий; беспокойство росло, Болеслав уже сердился, что ни Янко, ни Пшедпелк ничего не сообщали, а между тем он им велел держать наготове курьеров.
Это упорное молчание наводило на печальные размышления.
— Кто знает, — говорил спустя дня два Болеслав, — эти прохвосты саксонцы хитрая штука, они могли разузнать заранее о походе и устроить засаду!
Старик-ксендз и княгиня Иолянта напрасно старались его успокоить. Слова не помогали. Князь собирался уже послать гонцов за подкреплениями; до такой степени его мучило отсутствие известий.
Более рассудительный ксендз Мальхер точно рассчитал, что при самой большой скорости никакая весть не могла еще прийти. Но и это соображение не помогло.
Дядя постоянно упрекал себя, что так неосторожно отпустил юношу.
— Он ведь готов и воеводу, и каштеляна подговорить к какой-нибудь безрассудной выходке, — жаловался он. — Этот Санток всегда нам приносил несчастье. Брали мы его, брали и не могли взять, а сколько нашей крови пролилось!
Но вот на четвертый день прискакал гонец от воеводы Познанского с приветом и известием, что неприятеля нигде не встретили, так как он попрятался по замкам и крепостям. Поэтому они вторглись в Сантоцкую область, разоряя ее, но драться было не с кем, и юный вояка жаловался…
Саксонцы заблаговременно сообразили, что не смогут противиться соединенным отрядам Болеслава Калишского, Земомысла Куявского, тоже приславшего помощь, и Пшемка Познанского, а потому попрятались по крепостям в ожидании, когда минует буря.
Юный князь, не имея возможности проявить свое мужество, был в отчаянии. Болеслав, узнав об этом, отправил гонца обратно, кратко приказав:
— Не хочет Бранденбуржец драться, так сжечь ему весь край! Выкурить его из ямы!
По получении известий старик вздохнул полной грудью, не так уж опасаясь за жизнь любимого племянника. Это уже была охота и грабеж, а не война! Юноше опасность не грозила.
Пока длился весенний поход, все время приходили вести одни и те же, что сантоцкие земли разоряются и добыча громадная. Это было необходимое возмездие, но не бой, которого так опасался старик. Но пока кончалась экспедиция, лихорадка князя Болеслава миновала; как только настали дни потеплее, старик почувствовал себя вполне бодрым, тем более, что уже не беспокоился о племяннике.
Прошло несколько недель, и вот в Калише появились первые отряды со стадами и пленными. Возвращалось победное воинство.
Воевода Познанский с частью своей добычи отправился прямо домой; так же поступили и куявские войска. Пшемко и каштелян вернулись как-то вечером в Калишский замок.
У ворот стоял князь Болеслав, поджидая любимца. Тот спрыгнул с коня, радостно здороваясь.
— Слава Богу! Цел вернулся! Победитель! — встретил его старик, улыбаясь и радуясь. — Слава Богу!
— А мне стыдно — такая победа! — возразил Пшемко. — И воевать-то пришлось нам со стариками и бабами… Да жечь и разрушать! Добычи много, а удовольствия никакого. Если б не удалось уговорить воеводу идти на Сольдын, так бы я и не увидел солдат.
У Пшемко горело лицо.