«Не надо никуда звонить, никто кроме вас не сможет рассудить это дело и покарать изменника, если он того заслуживает!» Николай Иванович пришёл в прямо-таки театральное волнение и даже приподнялся на стуле, придерживая портфельчик на коленях.
«Объяснитесь, Брод… э-э Плоскынин. Я перестаю понимать.» Крахмальный ворот рубашки казалось ещё туже сдавил богатырскую шею Мстислава Романовича. «Я, знаете, государственный служащий и никакими, я повторяю, никакими судами и карами личного характера я в этом кабинете не занимаюсь!» Мстислав Романович даже повысил голос на последнем предложении и зарыскал глазами по комнате. Подозрительно ему стало - человек какой-то то странный пришёл, ерунду какую-то то крамольную плетёт, не провокация ли это? А то может из тех же Самых Компетентных Органов побывал тут кто-нибудь тайком и теперь слушают они у себя, что он на такие странные речи отвечать будет.
Плоскынин подался своими костистыми плечами вперёд и налёг грудью на край стола, став вдруг по настоящему большим, как та огромная псина, выступившая из тени забора. Лицо его с глубоко запавшими оглазьями, приблизившись, стало похожим на лик какого-то великомученика с древней закопчённой иконы.
«Так ведь никакие Органы суд этот уже вершить не могут. Срок истёк.» - Заговорил Плоскынин сразу осевшим, чужим голосом. - «Восемь сотен лет без малого той измене.»
Мстислав Романович выпучил глаза. Вот это уже точно бред, не провокация.
«А я могу?»
«Вот только мы два и можем. Вы - Мстислав Романович из колена Рюрикова, и я Никола, последний отпрыск Плоскини Бродника.» Плоскынин сморгнул, глаза его покрылись плёночной влаги.
«Потому как не могу я боле непрощённым жить. Предки мои изгоями разбежались по свету, попрятались, имена да фамилии поменяли. Так и жили веками, пока не вымерли подчистую. Матушка моя да я последние в роду оставались, недалече от Парижа проживали. Только недолго в нашем роду живут, проклятие на нём лежит. Вот и матушка моя только полвека и протянула, сгорела изнутри. Oh ma pauvre mère! А я решил вернуться на родину предков и прощения искать. Потому и мне недолго осталось, грех наследный и меня точит.»
Мстислав Романович сглотнул. Рассказ Плоскынина уже не казался ему полным бредом, скорее фантастикой. Только вот какое отношение имела эта фантастика к сегодняшнему дню и непосредственно к нему самому? Мстислав Романович так и не успел задать свой вопрос, потому что Плоскынин продолжил своё трагическое повествование.
«Вернулся я на родину, фамилию взял прежнюю, родовую. Думал - откроюсь, признаю грех и будет мне если не прощение, то хотя бы отпущение грехов.» - Николай Иванович горько хмыкнул, прихлопнул костлявой ручищей по столешнице. - «Только ведь никому я не нужен с моими грехами. Я не забыл, а они все - забыли!»
Тут уж Мстиславу Романовичу стало даже неловко за весь забывчивый русский народ. Он тоже наклонился вперёд в своём кресле и участливо посмотрел в глаза собеседнику.
«Может оно действительно не так и страшно? Юридически это уже не имеет силы, а близкие потерпевших - где же их теперь сыщешь?» - и осёкся, вдруг осознав, почему этот последний отпрыск Плоскини выбрал для своего покаяния именно его.
«Оно может кому и не страшно, а мне жить хочется по человечески. Как узнал я про боевые игрища на Калке - возликовала душа, подумал - вот они, те люди, которые помнят. Пришёл я к ним, говорю: я это, Плоскынин. А меня осмеяли - прикольно, говорят, ну иди к татарам, им на Плоскиню Бродника роль мужик нужен.»
Плоскынин мотнул головой, кожа, обтягивающая лицо пожелтела на скулах.
«И решил я тогда: ладно, поганые, послужу я вам в последний раз, но вину свою перед батюшкой Мстиславом Романычем и перед предком его по нашей вине убиенным искуплю.»
Мстислав Романович заёрзал в своём дубовом, а-ля «красное-солнышко» резном кресле.
«Николай Иванович, это же всё реконструкция, игра по сути, хоть и брутальная с виду. Нет там врагов, хотя...» - тут он слегка задумался, припомнив бритые головы и синеющие татуировками плечи «монголов», - «… хотя и друзьями всех подряд конечно не назовёшь.»
«То-то и оно, свет мой князюшка! Не друзья они! Как есть монголы, варвары, лоб некрещёный. Я промеж них потёрся, в доверие вошёл. Я для них Бродник Плоскиня и есть, иуда рода христианского. Только не знают вороги сердца моего искреннего желания - себя погубить, а вину вековую искупить!»