«Дорогой Маэстро, вполне убедительно предположить, что в этих письмах заключалась правда об отношениях Шопена и Соланж. Но их нет, как нет и писем Шопена к Жорж Санд, которые она сожгла. Зачем? Биографы объясняют этот поступок ее эксцентричностью и резкими сменами настроения. Санд была настоящая фурия, а Шопен пребывал в состоянии подавленности и упадка (и не только в смысле здоровья)».
Что же было в этих письмах? Только ли простые свидетельства взаимоотношений? Или их написал совсем другой Шопен, не тот возвышенный романтический герой, к образу которого мы привыкли, а человек страдающий и глубоко противоречивый? Об этом можно судить по единственному письму, найденному Бернаром Гавоти. Содержало ли письмо еще что-нибудь, кроме сообщения о бреде? Русский полагал, что содержало. Но это могли быть и фантазии, сгущающие краски в истории рукописи.
Тем не менее, в тот жаркий полуденный час у меня не осталось сомнений, что рукопись была подлинной. Я понял это по тому, как мой собеседник держал сумку, не расставаясь с ней ни на миг. Вряд ли он думал, что старый пианист станет ее отнимать. Скорее, частые переезды сформировали подсознательную привычку держать сумку в руках. У него были очень выразительные руки. Я видел их и испуганными, и возбужденно жестикулирующими. Сейчас они прикасались к сумке почти сладострастно. Человек выдает себя жестами. Руки говорят, у них свой язык. В движениях они бывают и мягкими, и неистовыми, и мощными. Язык рук сопутствует словам, подкрепляет их. Мне, например, случалось по движениям рук ученика во время предварительной беседы с ним предвидеть, как он будет играть, и я редко ошибался. Руки русского казались сильными, порывистыми и бережными. Они ощущали музыкальное могущество рукописи и в то же время были связаны с ней какой-то внутренней болью. Мой друг (я с удивлением обнаружил, что стал называть его другом) держал сумку так, будто в ней было что-то хрупкое, бутылка с посланием, которую нужно бросить в море, если разразится шторм. Мне не хотелось смущать его, я встал и зашагал по комнате, давая ему собраться с духом. Он продолжал:
«Я знаю, откуда эта рукопись отправилась в путь и как попала в мои края. В 1946 году прошел слух о пианисте из Московской Консерватории, исчезнувшем тремя годами позже. Бывало, что из наших краев отправлялись на Север и не всегда возвращались. Так вот, ходили слухи, что этот пианист исполнял баллады Шопена как-то странно. Первые три Баллады он играл так, как обычно, а вот в Четвертой изменял финал. Он был немного похож на финал Второй, Molto agitato, или, скорее, на Presto con fuoco, и отличался от того, который знали мы. Можете представить себе, как быстро это известие прокатилось по тесному кругу музыкантов. Но почему именно он получил доступ к неизвестной партитуре?»
После падения советской империи личность этого таинственного пианиста немного прояснилась. Звали его Андрей Харитонович, родился он в 1929 году в деревне Жовнин под Киевом, был подающим надежды пианистом-виртуозом, в ночь с 16 на 17 февраля 1949 года был арестован, а дальше следы его теряются; возможно, он умер в лагере зимой 1957 года. Мать, отец и два его старших брата тоже попали в лагеря и умерли в конце 50-х. Мой русский друг утверждал, что в 1947–1949 годах Харитонович имел определенный вес в Московской Консерватории, благодаря покровительству старого профессора класса фортепиано, с которым состоял в близких отношениях. Возможно, именно от него Харитонович получил рукопись Баллады. И, возможно, его юношеский энтузиазм сослужил ему плохую службу: не надо было играть Балладу прилюдно. Кто донес на него? «Не знаю, Маэстро, прошло уже столько времени. Я хорошо, слишком хорошо его знал, и именно в его исполнении впервые услышал иной финал Баллады. Было это однажды ночью, мы собрались большой компанией послушать и поиграть Шопена, которого трактовали как композитора наполовину польского, наполовину французского. Шел январь 1949 года. Отец был категорически против наших сборищ. Видимо, его пугало исполнение фрагмента того материала, который в 46-м прибыл из Берлина под охраной после тщательного изучения».
Что это были за партитуры и что они содержали, кроме произведений Шопена? Да примерно то, что составляло репертуар Верта в Берлине и Сантьяго. Не было ни одной неизвестной сонаты Бетховена, зато много страниц музыки Генделя, Мендельсона, Клементи, очень много Баха, Листа, несколько неизвестных страниц Дебюсси, которые он никогда не собирался публиковать. Все эти ноты попали в Берлин разными путями, но происхождение у них одно: частные коллекции Европы — парижские, лондонские и, естественно, венские. Многие были реквизированы у законных владельцев, особенно в Вене и Париже, но были и купленные в обычном порядке. Нельзя сказать, что их совсем не собирались публиковать. Просто с публикацией не спешили.