— Давай в считалки играть, сотник.
— В считалки?.. — переспросил он, удивляясь, что ей взбрело в голову тешиться детской игрой именно теперь. — Ну, коли хочешь.
Катя стала считать, тыкая пальцем то в него, то в себя:
Андрею показалось, что она хочет, бог весть почему, уколоть его этим «чижиком в офицерском чине», и сказал о том Кате.
— Нет, — серьезно забеспокоилась она. — Так — в считалке. Я с детства знаю. А вспомнила: там — и причина, и офицер, и водочка… Ну вот, — последнее слово на тя пало — те моя воля закон.
— Какая же воля, Катя?
— Исполнишь?
— Да.
— Все?
— Да.
Она объявила, глядя ему в глаза:
— Выпить хочу. Достань мне веселухи, Андрей.
Россохатский спросил смущенно:
— Где ж взять, девочка? Тут лавок нет.
Она обняла его за шею — обветренную, загорелую, огрубевшую в пору боев и скитаний, — поинтересовалась:
— У тя деньги есть? Али чё ценное?
Он безнадежно вывернул карманы, стал обшаривать себя и вскрикнул обрадованно:
— Крест золотой, Катя! Папа, провожая на фронт, надел.
— Ну, вот и ладно. Поди к Дину, отдай. Он спирту нальеть.
Легонько подтолкнула его.
— Однако поторопись, голубчик. Непогода идеть.
— Отчего ж?
— Совсем ты глух и слеп! Взглянь на бурундучишку… Да не туда! Вот на лежалой сосне бегаеть.
Россохатский перевел взгляд на обрушенное дерево и действительно увидел небольшого ловкого зверька в светло-рыжей шубе с пятью продольными полосками поверху. На мордочке земляной белки сверкали черные выпуклые глаза, обрамленные светлыми колечками. Казалось, зверек носит очки. Он взмахивал длинным хвостом, с любопытством глядел на людей, то и дело набивая защечные мешки семенами… Но вот — замер свечой, схватился лапками за голову и… заплакал.
Андрей удивленно покачал головой: тоскливый крик был, будто плач ребенка.
Зверек еще с минуту стоял на валежине и внезапно исчез неведомо куда.
— Так отчего ж, Катя, ненастью быть? — вспомнил сотник.
— Вот те и раз! Ты ж слыхал, как стенал бурундучишка. А он непогоду загодя чуеть.
Катя снова подтолкнула Андрея.
— Иди. Топор и спички мне оставь.
Проводив Россохатского, женщина вырыла заостренным суком яму в аршин глубиной, подожгла на дне бересту и мелкую щепу и сунула туда стоймя сушины. Когда вверх ударил прямой узкий столб огня, Катя села на шинель, ближе к теплу и… заплакала. Она и сама не смогла бы сказать, отчего плачет, но знала: надо выплакаться, как же иначе?
Андрей вернулся, запыхавшись, положил на шинель алюминиевую флягу с таким же стаканчиком, сухую пресную лепешку, кусок вареного мяса.
Катя сидела, смежив веки, будто спала. Но как только Андрей опустился рядом, поинтересовалась, не открывая глаз:
— Принес?
— Да.
Она обняла его и стала зубами легонько кусать ему губы. Теперь в ее взгляде не было и тени былой робости и колебаний и он снова загорелся хмельным огнем.
Андрей ласково отстранил женщину, налил спирт в стаканчик. Подавая плошку, предложил:
— Выпьем за все доброе, Катя.
Кириллова прищурилась, сказала жестко:
— Вверх корнем дерево садишь. Ума нет.
— О чем ты? — не понял Россохатский.
— О том же. Сначала — за любовь, парень!
Андрей понял ее, смутился:
— Прости. Конечно — за любовь.
Катя подняла стаканчик, покосилась на Россохатского.
— За здоровье того, кто любит кого…
Помедлила, заключила, уже не глядя на Андрея:
— Счастье — оно чё вешнее ведро… Вот — ни девка, ни баба, ни мужняя жена…
Резко опрокинула стаканчик в рот — и вдруг вся сжалась, потеряла дыхание, вскочила на ноги, чтоб укрыть от Андрея лицо. И он снова понял, что она лишь старается быть разбитной и знающей бабой, да вот — не получается у нее.
Когда Катя наконец отдышалась, Россохатский налил себе, выпил и подвинул ей еду.
Ели с наслаждением, даже с жадностью, счастливые, молодые, уставшие от ласк и волнений этого необыкновенного дня.
Костер начал опадать, и Россохатский поднялся с шинели, чтоб набрать сушняка. Подживив огонь, полюбопытствовал:
— Откуда хмельное у Дина? Он — спиртонос?
— Дин — все, — усмехнулась таежница. — Я так догадываюсь: он и золото мыл, и соболя промышлял, и веселуху через границу носил. О женьшене ты сам слышал. Да и с хунхузами, надо быть, по тайге шатался. Чай, всеми псами уж травлен.