— Я того не слыхала, старый дурак… А ежели еще заикнешься, то — вот те крест! — последний глаз из берданы вынесу.
— Ну-ну… — отозвался Дикой, и нотки угрозы прозвучали в его голосе. — Жисть меня давно изгорбатила, не больно-то цепляюсь я за нее.
В эту минуту из дома вышел Хабара. Окатил Мефодия злым взглядом, кинул Кате:
— Иди в избу. Простынешь тут… после бани…
По реке внезапно поплыл туман, тяжелой сыростью полез в легкие, подмял под себя речные берега и тайгу. И только белки́ синели едали, будто головы без туловищ. Но вскоре пропали в ды́мке и они.
Катя молча взглянула на Хабару и направилась к зимнику.
ГЛАВА 16-я
ПЕРВЫЕ ТРЕЩИНЫ
За дверью зимовья ныла без края метель, и кто-то скребся в мутное окошко, и ветер скулил звериным голосом на одной нескончаемой ноте.
— Экая скука… — скривился Мефодий. — Хоть в петлю лезь. Не то, что человеку, а и волку тошно!
Он оползнем стек с нар, свалился на скамью и уставился недвижным взглядом в стену, будто ожидал, что из нее сейчас вылезет шишига или баба-яга. Внезапно повернулся к Хабаре, предложил, разминая узловатые длинные руки:
— Спел бы, что ли, Гришка, а? А я подхриплю.
Хабара не стал упираться. Он подсел ближе к огню, докурил, тщательно погасил окурок и вдруг, ни на кого не глядя, повел несильным чистым голосом:
Тут Гришка кивнул Мефодию, и Дикой подал свой сипловатый голос, только выводя мотив, поскольку не знал слов.
Катя теснее придвинулась к Андрею, заглянула ему в глаза и, поняв, что он тоже непрочь попеть, тихо зазвенела словами. Россохатский подтягивал им с небольшим опозданием, даже Дин неторопливо шевелил губами, и его тусклые глаза теперь излучали неподдельную грусть.
Была эта полуграмотная каторжная песня почему-то наглядна для души, волновала своей ощутимостью, понятным человеческим горем.
И обволакивала душу людей в избе такая тоска, так много она говорила им, выброшенным из жизни, что хоть об стену головой.
Оттого Россохатский был даже благодарен Дикому, запевшему после паузы новые — все-таки пободрее — куплеты.
Катя, выводя эти строчки, все поглядывала на Россохатского, будто спрашивала: «А разумеешь ли, Андрюша, всю хитрую усмешку слов? А коли так — не грусти, милый!»
В этот вечер, как обычно, легли спать с наступлением темноты, жарко истопив печь и все же зная, что ее тепла не хватит до зари. Коптилку не зажигали. Медвежий жир подходил к концу, и Хабара лишь в особых случаях разрешал пользоваться плошкой, в которой плавал самодельный фитилек. Даже Мефодий не возражал против запрета: черт с ним, со светом, была бы жратва!
Лежали на узких нарах в густой, как мазут, темноте.
Катя поманила Андрея к себе в закуток, часто дышала ему в губы, и Россохатскому казалось: он чувствует жар ее тела через толстые и грубые одежды. И все-таки никак не отвечал ей. Да — боже мой! — разве ж он не хотел поменяться с ней ласками, обнять ее, целовать бессчетно эти тугие и чистые, как зимняя облепиха, губы! Но ведь нельзя же, нехорошо это и нечестно здесь, в казарме, с чужим затаенным дыханием!
Утро не принесло никаких перемен в их жизни, и вся работа была — подмести избу, запастись топливом, накормить коня.