Так, в составе двух уральских армий, он провоевал четыре года, пройдя трудный и длинный путь от среднего Урала до Селенги и границы с Монголией.
Война — это понимали все — доживала последние дни на землях России. Люди по-разному ведут себя в подобных обстоятельствах. Одни норовят отойти от наиболее опасных линий боя чуть в сторонку, чуть назад, потому что обидно умереть на пороге победы и мира и найти свой последний смертный приют вдали от родных мест, где некому даже поклониться твоему праху и памяти. Другие, напротив, нетерпеливо рвутся в бой: обидно истинному солдату, провоевавшему всю кампанию, оказаться в стороне от дела в тот момент, когда твои товарищи наносят последний удар врагу, ибо это — история и память на всю жизнь. Рокоссовскому было неприятно находиться теперь тут, в тылу, хотя понятно, никто не посмел бы упрекнуть тяжело раненного человека.
Где сейчас его полк? Да, конечно, в самом пекле сражения. Командует кавалеристами человек, которого он, Рокоссовский, искренне и глубоко уважает. Признанный вожак сибирских партизан, Петр Ефимович Щетинкин очень прославился маневренными действиями в тылу Колчака. Рокоссовский убежден, что когда-нибудь удары и передвижения этого одаренного человека будут названы классическими формами ведения партизанской войны. Верный товарищ и несгибаемый коммунист, Щетинкин обладает, кажется, особым чувством, позволяющим мгновенно появляться за спиной противника и наносить ему решающие удары.
На пороге мировой войны Щетинкин закончил школу прапорщиков и ушел на фронт. Подпасок из рязанской деревни, плотник Москвы, он проявил в боях поистине безбрежный героизм. Все четыре степени креста и четыре медали — полный Георгиевский бант — украсили его грудь. А любой фронтовик знает, какой ценой добывалась такая редкая награда!
Первый свой сибирский бой восемнадцатого года Щетинкин блестяще выиграл, сражаясь рядом с командиром венгерской роты Матэ Залка против мятежников из чехословацкого корпуса.
С тех пор прошло три года, и пронеслись под копытами партизанских коней без малого три тысячи верст, и были сотни схваток и стычек с врагом. Западный и Восточный Саяны прошел Петр Ефимович, и наступило время, когда его партизанская армия имела тридцать тысяч штыков и сабель, пушки и сотни пулеметов.
Сейчас в отряде Щетинкина немногим более сотни партизан — ветераны его армии перешли в регулярные части. Эта сотня при других обстоятельствах, понятно, не могла бы оказать сколько-нибудь существенного влияния на ход сражений. Но огромный опыт и личная беззаветная храбрость Петра Ефимовича неизменно приводили к тому, что об отряде, дравшемся бок о бок с 35-м кавполком, восхищенно говорил весь корпус…
Рокоссовский устал. Припадая на правую ногу, сунув костыль под мышку, он потащился в госпиталь.
В иных дворах постукивали кузнечные молотки, под навесами раздавался шум каких-то станков, и Рокоссовский вспомнил свое детство, чулочную фабрику, на которой начинал трудовой путь. К проходной его впервые привел ссыльный поляк — сородич отца, шутивший, что Костя теперь завалит Великие Луки чулками собственного изготовления. А мальчик робел и оглядывался, не слышит ли кто этот шутейный разговор, совершенно не подходящий к такому серьезному дню. Вот только жаль, говорил поляк, что Тоня (так звали маму Кости) не увидит этого.
Дохромав до госпитального домика, комполка с большой осторожностью открыл дверь, чтоб не потревожить его обитателей. В большой горнице, на соломенных матрасах, закрывших почти весь пол, лежали раненые. Стоял полумрак. Крошечная керосиновая лампа скупо освещала стол в углу и иконы над ним.
Как только Константин Константинович вошел в комнату, из-за стола поднялась хозяйка, сказала шепотом:
— Вон вы где… А я уж и на улицу бегала…
— Кто-нибудь спрашивал? — полюбопытствовал Рокоссовский, садясь на матрас. — Или просто так?
— Ночью просто так не будят людей, сынок. Офицер, чай, прибегал, рост под стреху, сбоку револьвер и сумка кожаная. Тебя ищет.
Минутой позже в горницу втиснулся парень, косая сажень в плечах, собрался было спросить женщину о раненом постояльце, но увидел Рокоссовского. Тотчас протянул ему обе руки, помогая встать с матраса, сказал громко: — Хватит прохлаждаться, Костя, Дело есть.
Константин Константинович озадаченно взглянул на парня, но тут же весело кивнул головой, признав в нем Степана Вараксина.