— А я ведь ничего не знаю о твоем детстве, Талгор. Расскажешь?
И палец уверенно скользнул у шейного позвонка, нажимая и больно, и в то же время сладко. Внимание рассеивалось, Талгор поймал себя на том, что ему трудно удержать в голове хотя бы одну связную мысль.
— Детство… и сам толком не помню. Я рос сиротой.
Он кожей ощутил, как Хелмайн напряглась за его спиной. Но продолжала разминать его плечи и шею, подбираясь к особо чувствительным точкам на затылке.
— В самом деле?
Талгор с трудом разлепил тяжелые веки. И cтыднo признаваться, и язык почему-то заплетается, но правда слетела с губ сама сoбой:
— От меня… тоже избавились. В детстве.
А пальцы Хелмайн цепко впились в шейные позвонки.
— Ах, вот как? — голос Хелмайн за спиной звучал размыто, зыбко, словно во сне. — Забавно. В тебе, оказывается, течет порченая кровь. А я-то все думала, как же так. Как же так вышло, Талгор, что и ты стал предателем?
Обида пронзила насквозь все его естество. Захотелось ответить, но с губ сорвалось лишь невнятное мычание. Захотелось сбросить с себя эти ласкающе-карающие руки, развернуться и сказать ей в лицо, что она ошибается.
И он обернулся, но увидел почему-то не Хелмайн.
…Лицо снежного хекса плывет и меняется — почти невозможно смотреть в провалы его глаз.
Да и не нужно. Маленькому Талгору велено смотреть на каменную плиту, где перед ним положили красивый, переливающийся всеми цветами небесного сияния самоцвет — и невзрачное, сморщенное семечко, чем-то отдаленно напоминающее высохшее сердце.
От него требуется выбрать что-то одно.
Другие дети шептались о том, что правильный выбор очевиден. Это семечко — злое, запретное. Возьмешь его, и в тебя сунут его вместo сердца, и оно пустит корни внутри, и ты сам превратишься в дерево.
Все дети, которых он знал, выбирали самоцвет — и продолжали жить дальше. И даже становились чем-то похожими на богов: сильные, выносливые, устойчивые к холоду, не знающие жалости, слабостей и слез.
Талгору ужасно не хочется превращаться в дерево. Но и самоцвет вместо сердца заполучить тоже не хочется. Наверное, это больно.
— Ну же, малыш, — раскатистый голос хекса звучит почти ласково. — Сделай выбор.
Можно, наверное, не выбирать ничего. Но Талгору боязно: что, если хекс рассердится и превратит его в каменный столб, которых полно здесь, в заснеженном лесу?
И Талгор решается. Сухое семя выглядит безобидно, а самоцвет кажется холодным, злым и вовсе не таким уж красивым. Но ладошка неуверенно накрывает именно его.
Лучше жить с камнем вместо сердца, чем превратиться в дерево.
Ведь так?
Хекс вздыхает разочарованно. А затем мелодично бубнит непонятные слова, чертит на коже волшебную руну и рассекает грудь Талгора острым ножом.
О, это больно! Невозможно вздохнуть, лишь глаза от боли и ужаса выкатываются из орбит. Хекс сжимает кусочек окровавленной плоти, несколько капель крови роняет на семечко. Оцепеневший Талгор бездумно смотрит на то, как оно напитывается кровью, увеличивается в размерах и обретает кроваво-красный цвет. Но отвлекает холод в груди, и боль вдруг исчезает, оставляя лишь ледяное спокойствие.
— Хм-м-м, — протягивает хекс, задумчиво глядя на ожившее, набухшее oт крови семечко. И говорит кому-то за его спиной, кого Талгор не видит: — С этого — глаз не спускать. Возможно, его кровь и есть наше спасение.
И Талгору становится страшно. В груди все еще холодно, но вторая, живая пoловинка сердца все ещё там, внутри, трепыхается и сжимается от страха.
Значит, им нужна его кровь?
Εго хотят убить!
Надо бежать. И как можно быстрее.
Вид бесчувственногo Талгора, привязанного к столбу, должен был вызывать злорадство, но почему-то не вызывал. Хелмайн скручивало от внутренней боли — так, будто в ее собственное сердце вонзили нож и несколько раз провернули. Каждый вздох давался с трудом, слезы то и дело наворачивались на глаза, и она смахивала их украдкой, досадуя на то, что Мелв с Ивером топчутся рядом, не торопясь уходить. А ведь людям в такую ночь находиться в лесу, да еще у самого жертвенника, смертельно опасно: снежные хексы, обретя человеческий облик, затащат их пировать с собой — и уже не отпустят, а поутру северяне найдут в снегу их замерзшие тела.
— Уложите дары у края поляны и уходите, — распорядилась она и принялась чертить вокруг камня призывные руны.
— Может, мы того… подождем малость? — неуверенно возразил Мелв, как будто нарочно перекладывая корзины с пиршественными угощениями с места на место.