Наверное, должно быть стыдно, но он испытывал лишь вялую досаду — так холодно, что хотелось уже умереть наконец.
— Ригги тебя раздери, Талгор! Почему ты сразу не сказал?
Он и рад бы ответить, но язык, кажется, примерз к гортани.
Хелмайн сорвала с себя меховой плащ, набросила ему на онемевшие плечи, натянула капюшон на голову, по самые глаза. Ρаспахнула душегрейку и прижалась к нему всем телом, растирая ставшую нечувствительной кожу.
— Ну же, шевелись! Что стоишь как истукан, ведь совсем околеешь! — Ворчала и рычала, как умела лишь она, и Талгор невольно подавился смешком, с каждым вздохом, согретым ее дыханием, возвращаясь к жизни. — Еще и смеется! Да ты… ты… Нет, Мелв был прав: не стоило тебя слушать!
Он все сотрясался от смеха. Или от озноба? И впрямь оживал. И уже сам ловил губами ее горячие, живительные поцелуи, и нещадная боль вгрызалась в оттаявшие мышцы, и наконец-то озябшая кожа ощутила тепло ладоней.
— Я люблю тебя, Хелмайн.
Язык с трудом ворочался во рту, но кое-как отогретые губы уже шевелились.
И требовали свое.
— Ты… ты… ты просто безумец! Ты должeн меня ненавидеть!
Она жарко дышала ему в лицо, и щеки ее розовели — от поцелуев или от смущения? А он и в самом деле обезумел: проcнулись все желания разом, хотелось и пить с ее губ, и кормиться ее дыханием, хотелoсь и верить, и жить, и любить… и все это срочно, немедленно!
Талгор сгреб ее в объятия и, сам до конца не осознавая, что творит, усадил Хелмайн на камень. И плевать, что он жертвенный, и плевать, что впитал в себя целое море человеческой крови, просто… Если Талгор не возьмет ее прямо сейчас, то его разорвет на части от неутоленного желания.
Лихорадочное возбуждение, кажется, передалось и ей. Она рванула на груди шнуровку — Талгор лишь краем сознания отметил, что сегодня она одета не в обычные охотничьи штаны, а в нарядное многослойное платье из шерсти и мягкой оленьей кожи, расшитое традиционными у северян узорами, но взгляд остановился на белой, налитой груди, и сознание уплыло снова.
Он вмиг потерял человеческий облик. Рычал от досады, путаясь в ворохе юбок и теплых чулках, но, когда ноги Хелмайн обняли его со спины, кровь прилила к животу, и Талгор едва не застонал от облегчения.
Вот теперь все как надо.
Хелмайн откинулась назад, опираясь локтями о камень, запрокинула голову, закрыла глаза. Предавалась любви горячечно и cамозабвенно, подаваясь теплыми бедрами навстречу его движениям, и старательно кусала губы, чтобы не закричать.
Но все-таки закричала, и, жалобно всхлипнув, коснулась губами его лба, пока он пытался восстановить дыхание, целуя ей шею.
Талгор был счастлив.
— Прости… прости… — зашептала она, когда он обхватил ладонями ее лицо и принялся покрывать его поцелуями. — Ты должен меня ненавидеть.
Он улыбнулся, ощутив на губах трепет ее ресниц.
— Я не могу ненавидеть тебя. Ты запуталась, Хелмайн. Я понимаю.
— Я едва не убила тебя!
— Но не убила же. Только… — и он, вcпомнив о неприятном, нехотя отстранился, заглядывая ей в глаза. — Сегодня ночь Жатвы. Они придут, чтобы взять свою жертву. Уходи, Хелмайн, я должен с ними поговорить. Один.
И он коснулся пальцем ее губ, когда она разжала их, чтобы возразить.
Но Хелмайн улыбнулась и убрала его руку, устраиваясь на камне поудобнее. На ее щеках полыхал румянец, да и сам Талгор больше не ощущал озноба, хоть и стоял на прелой хвое босиком. Кровь все ещё бурлила в жилах, наполняла жизнью тело, не успевшее остыть после жаркой любви.
— Вместе. Поговорим вместе, Талгор. Они все равно пожелают крови, я отдам им свою. А потом…
Он ужаснулся ее словам, отпрянул. Не повредилась ли умом от переживаний?
— О чем ты говоришь, милая? Думаешь, я позволю тебе убить себя?
— Не убить. — Она покачала головой и вновь закусила губу, виновато глядя на Талгора. — По уговору, мы должны приносить хексам жертву, раз в год, в эту самую ночь. Но кровь летних фей слишком желанна для них, и я…
До него наконец дошло.
— Ты отдавала им свою кровь, чтобы сохранить жизнь другим?
Как это похоже на Хелмайн. На ту Хелмайн, которую он знал.
И любил — с каждым вздохом все больше.
— Это… это ведь ненормально, Хелмайн. Они из года в год пили твою кровь?
Она пожала плечами — должно быть, в овчинной телогрейке, без теплого мехового плаща, ей становилось зябко. Талгор попытался стряхнуть с себя плащ, чтобы вернуть ей, но она не позволила.
— Да, я поила камень своей кровью. Но не до смерти же. После… мне достаточно несколько дней отлежаться, и еще какое-то время поберечь себя, не усердствуя с делами, и я снова была в строю. Зато люди оставались живы. — Она вцепилась ладонями в его предплечья, и в ее красивых голубых глазах заблестели слезы. — Никогда себе не прощу! Я едва не совершила непоправимое. Γнев затмил мне разум, я в самом деле решила, что ты хотел продать им Кйонара. Боги! Не могу поверить, что я едва не убила тебя…