Он промолчал, покрутив в руках полупустую кружку.
— Когда же семьи стали ограничиваться первенцами, Гридиг озверел еще больше и задумался о новом указе…
— Я понял, — хрипло прервал его Талгор. — Скажи мне, что снежные хексы делают с человеческими детьми?
Мелв помрачнел ещё больше.
— Их растят до десяти лет, а затем заменяют живое сердце волшебным самоцветом. Ригги — это и есть наши дети. Уже не подростки, но еще не взрослые. Послушные приказам, не умеющие чувствовать, сострадать, любить и радоваться. Вроде живые, но без души. Они добывают для хексов сокровища в недрах гор и заботятся о подрастающих детях. Но живут ригги не так уж и долго: в возрасте двадцати человеческих лет их тела застывают в камне навечно.
Талгора затошнило. Выпитый сладкий хмель встал поперек гoрла.
Память — та ещё затейница. Живешь себе и веришь, что когда-то тебе просто приснился страшный сон, но потом вдруг cталкиваешься с кошмаром нос к носу, и обмануть себя, как прежде, уже не получается.
— И… зачем это им?
— Ищут спасителя. Чистого помыслами, лишенного жадности и безгрешного, каким только может быть невинное дитя. Согласно легенде, если найдется тот, чье сердце сумеет ожить, растворив в себе камень, он избавит хексов от проклятия.
Талгор заставил себя улыбнуться.
— Выходит, что бессмертные хранители севера тоже прокляты?
Мелв подарил ему осуждающий взгляд из-под насупленных бровей, и Талгору вмиг расхотелось улыбаться.
— Можешь зубоскалить сколько хочешь, южанин. Но так говорят предания наших предков. Люди стремятся к бессмертию, а хексы, напротив, желают вкусить человеческого бытия. А потому северяне веками приносили им жертву в День жатвы. Кровь и жизнь, отданные добровольно в священную ночь, превращают хексов в людей, и тогда те пируют, подобно смертным, до самого утра, вдыхая запахи леса, вкушая еду и питье, предаются простым людским радостям, тоскуют по близким и давным-давно утраченной любви.
Талгор скрипнул зубами, удерживая ругательство на языке.
— Но если найдется тот, кто избавит их от проклятия, они превратятся в людей навсегда. Вот и ищут спасителя…
— …среди купленных детей, — мрачно докончил Талгор. — Отнимая сердца и заменяя их камнем.
Мелв ссутулил могучие плечи и вновь потянулся к кружке.
— Я правильно понимаю, что Хелмайн, вoзглавив куннат, отменила закон Гридига Талля?
— Смекаешь. Отменила. А добро, накопленное муженьком в сундуках, мудро поделила на части и продолжила отправлять коганату. Вот только всему рано или поздно наступает конец.
— Благодарю тебя, воевода Мелв, — глубоко потрясенный услышанным, пробормотал Талгор.
— За что? — хмыкнул тот. — За сказки?
— За сказки. И за то, что не дал в обиду Хелмайн.
— Это что, это мы завсегда, — засмущалcя воевода. — А теперь ты мне скажи, кунн Эйтри. Что ты собираешься со всем этим делать?
— Уж точно не младенцами торговать. — Εго передернуло. — Дoложить когану все же придется, но хочу сперва разобраться. Как я понял, три года назад вы перестали отдавать хексам детей. Как хранители приняли это?
Старый воевода отвел глаза и потер переносицу.
— Кунна Хелмайн ходила к ним. И сумела договориться.
— О чем?
— Лучше спроси у нее сам. — Воевода решительно поднялся. — Позовем?
— Погоди, — Талгор тоже встал и придержал воеводу за плечо. — Там, за воротами… Я хотел решить дело миром. Предложил Хелмайн выйти за меня и остаться кунной. Но она пожелала поединка. А когда я ее пощадил, захотела себя убить. Я вижу, ты близок к ней, так скажи: что ее гложет?
Воевода сдвинул к переносице седые кустистые брови, пожевал задумчиво губы.
— Позволишь мне сперва поговорить с ней наедине?
— Говори, — вздохнул Талгор и стыдливо отвел глаза. — Только…
— Только — что?
— Мне пришлось ее связать. — И он бросил виноватый взгляд на Мелва. — Для ее же безопасности. Клянусь, я не сделал ничего плохого. А синяк на ее виске…
— Я понял, — оборвал его Мелв, и глаза его вновь сделались колючими, острыми.
Холодными глазами убийцы.
— Прошу, не давай ей свободы, пока она не поклянется, что не станет себя убивать. Если с ней что-то случится…
— Не случится, — сухо обронил старик и вышел прочь.
ГЛАВА 3. Третий муж
Хелмайн не сдавалась. В кровь растерла запястья, пытаясь освoбодиться, прокусила губу, сдерживая гневные слезы, но продолжала бороться с ремнями.
Живой она не дастся. Нет, больше никаких унижений, никаких издевательств.