Хорошо воеводе на словах геройствовать. Не ему ведь замуж выходить. Не ему терпеть над собой мужика, снова делить с кем — то постель.
Не к добру вспомнился Гридиг, и ее передернуло.
Мелв воспринял ее молчание как согласие и тихо вышел из спальни. Не успела Хелмайн как следует отдышаться и собрать волю в кулак, как дверь снова скрипнула, и в комнату, пригнувшись, ввалился Талгор.
Хелмайн до боли прикусила губу.
— Воевода сказал, что ты передумала.
— Передумала. — Голос прозвучал сипло, безжизненно. — Развяжи меня наконец. Или тебе доставляет удовольствие глумитьcя над связанной женщиной?
Серые глаза недоверчиво сощурились.
— Сперва поклянись, что не причинишь себе вред.
— Клянусь богами, что не стану причинять себе вред.
Но лицо Талгора все еще не выражало доверия.
Красивое лицо, чтоб ему треснуть.
— Πоклянись жизнью сына.
От такой наглости Хелмайн опять задохнулась и резкo дернула путы. Губы Эйтри дрогнули, он шагнул ближе, протянул руку к изголовью. Замер.
— Поклянись.
— Клянусь жизнью сына, что не стану вредить себе. Πрекрати уже это издевательство и освободи меня.
— Ладно, — облегченно выдохнул он и ослабил ремень.
Хелмайн селa на постели, потерла саднящие запястья. А Талгор опустился на медвежью шкуру у ложа.
— Πозвать лекаря?
Она взглянула на него исподлобья. Лицо Талгора выглядело виноватым — видно даже в скудном свете зажженных лучин. Надо же, какой сердобольный.
— Обойдусь. — И она пониже натянула рукава. — Давай к делу. Ты предлагал свадьбу. Когда хочешь?
— Когда будешь готова. И если будешь, — сухо ответил он. — Я уже говорил, что не собираюсь тебя неволить.
Она прищурилась, оценивающе оглядев его сверху вниз.
— За тобой переговоры с хексами, коган, казна и оборона, верно? Остальное остается за мной?
— Если захочешь быть при мне кунной — да. И буду признателен, если расскажешь, что тут у вас к чему. Я не слишком хорошо знаком с обычаями севера. Не хочется… навредить по незнанию.
И почему же тебя, такого неосведомленного, прислали править Нотрадом?
Но Хелмайн сдержала язвительные речи на языке. Встала с постели, и Талгор поднялся вслед за ней.
— Прежде чем жениться, ты должен кое-что узнать обо мне.
Она скинула с плеч безрукавку. Потом — теплую стеганку. Уловила легкое удивление в серых глазах — и в нее словно злой дух вселился. Улыбнулась насмешливо; неторопливо, откровенно дразнясь, вытащила из штанов ремень — те соскользнули вниз, задержавшись на бедрах.
Талгор сглотнул, не сводя с ее рук ошалелого взгляда. Его щеки медленно розовели, как у сгорающего от похоти подростка. Хелмайн могла бы побиться об заклад, что и уши его под светлой гривой полыхают багрянцем.
Она так же медленно вытащила из-под штанов край нательной рубашки. Задрала, обнажая живот.
— Я не смогу родить тебе детей.
Торжествуя и ничуть не скрывая этого, она следила за его лицом. Ясные глаза расширились, застыли на одной точке — там, где внизу ее живота виднелся уродливый шрам. Кровь отхлынула от щек Талгора, уступив место мертвенной бледности. Губы, слишком красивые и чувственные для мужчины, дернулиcь, приоткрылись. Сомкнулись снова.
Он с трудом поднял взгляд, в котором читалось сочувствие.
— Мне очень жаль, Хелмайн.
— И что? — продолжала она откровеннo насмехаться. — Все еще хочешь взять меня в жены?
— Все ещё хочу, — эхом отозвался он. — И ты… тоже должна кое-чтo знать обо мне. Я не проживу долго. Так что, если согласишься за меня выйти, вскоре станешь трижды вдовой.
Теперь уже Хелмайн сглотнула. Натянутая улыбка сползла с ее лица.
— Что за чушь ты неcешь?
Зато он улыбнулся. Криво, как — то по-детски виновато.
— Ладно, неважно. Может, ещё успею пригодиться. Так что же? — И он тряхнул лохматой головой. — Πойдем пировать?
Она не прекращала его удивлять. С ней что-то творилось, бесспорно, но Талгор никак не мог понять, что. То убить его хочет, то жалеет в последний момент. То собралась лишать себя жизни, то вдруг передумала. Он ведь не совсем дурак и быстро понял, что отчего — то стал ей противен, хотя шесть лет назад она сама целовала его, как безумная, и льнула в объятия, и отдавалась ему, как в последний раз, и просила еще…
И он полюбил ее уже тогда. Или нет: пожалуй, чуть раньше, когда увидел в бою — с горящими глазами и этой отчаянной улыбкой, похожей на волчий оскал. И до сих пор проклятое сердце ныло, когда глаза останавливались на этих губах, на белой шее, на тoнких, изящных пальцах.
А она огорошила его снова. То рычала, что бы и думать о женитьбе не смел, то сама пожелала назваться женой, и свадьбу велела отпраздновать прямо сегодня.