— Здорово у вас размахнулись! — оказал я, с восхищением оглядывая строительную площадку.
— Вся улица будет каменная — делать, так по-настоящему, — ответила Ксения, торопливо завязывая тесемки на фартуке. — А вон там, в конце, завод построят, из дерева шелк станут делать.
Она обошла постройку кругом, стала в ряд с другими каменщиками, поманила рукой подсобницу и, ловко помахивая плоской лопаткой, стала набрасывать на фундамент раствор и укладывать кирпичи. «Не меньше как трехэтажный будет», — подумал я, прикидывая прочность фундамента и размеры его.
И мне захотелось скорее-скорее получить назначение, найти угол для жилья, снять свой дорожный костюм и взяться за работу, большую, трудную работу — такую, чтобы, как этот вот будущий дом, потом украсила нашу землю. Занято-снующие возле постройки люди, озорные выкрики девчат, стук топоров и грохот сгружаемых бревен — все это будоражило душу и зажигало жаждой труда. Работать, скорее работать! Какое это счастье: вернуться к мирному труду!
Итак, с ночным поездом я еду в Иркутск за назначением!.. А пока…
Я исколесил весь Н-ск вдоль и поперек. Вышел за город, постоял на берегу Чуны. Тихо журчала на перекатах вода, в однообразном и дремотном ритме перемещались среди камней отлогие волны, солнечные зайчики метались и прыгали по всей поверхности реки. Густыми стаями низко носились острокрылые ласточки, то в погоне за мошками, грудью черкая по воде, то, взвиваясь ввысь и сделав в теплой синеве летнего неба стремительный разворот, скрывались в источенных гнездами глинистых обрывах берега. Но долго созерцать эту бездумную красоту было непереносимо. Не тишина и беспечная нега сейчас манили меня, а биение большой жизни, ощущение близости работающего человека. И я пошел на лесозавод.
Выбрав место, откуда были видны вся рабочая площадка перед лесокорпусом и часть биржи с высокими штабелями свеженапиленных желтых досок, я уселся, жадно вдыхая густой смолистый запах опилок. Там, за оградой, все было в движении. Поскрипывая цепями, ползли по элеватору бревна, исчезали в распахнутой двери, а потом, распластанные на брусья и плахи, появлялись на главном конвейере сортплощадки. Тут же подъезжали высоконогие автолесовозы, подхватывали шпорами и прижимали к своему железному брюху пакеты пиломатериалов и, покачиваясь на рессорах, стремительно уносились по деревянным дорогам в глубь биржи. Людей было видно немного: только водители на лесовозах да еще пять-шесть человек на сортплощадке, остальные, должно быть, находились на выкатке бревен и на штабелевке.
Снова я встал и торопливо пошел, будто кто меня подгонял. Очутившись на вокзале, я заблаговременно закомпостировал билет. Ехать, скорее ехать!
И тут я вспомнил, что не побывал еще на квартире у Алексея. До поезда оставалось много времени, и я немедля направился к Худоноговым.
Ворота были распахнуты настежь, маленький дворик выметен чисто. На всех подоконниках по-прежнему стояли цветы. У крыльца невысокая, повязанная серым бумазейным платком старушка возилась с сучковатым чурбаном. Она, замахиваясь изо всей силы топором, вонзала его в торец, а потом в отчаянии колотила ладонью по топорищу, не в состоянии ни вытащить топор, ни расколоть чурбан. Как видно, старушка умаялась, тяжело дышала.
Я подошел, отвел ее руки.
— Позвольте, позвольте, бабушка…
И, даже не поздоровавшись и не назвав себя, в ярости стал садить топором в одно и то же место, пока чурбан не треснул и не заскрипел. Потом, натужась, я поднял его на топоре и, перевернув вниз обухом, ахнул о лежавшее на земле полено. Чурбан развалился надвое. Но в каждой половине торчали толстые сучки. Вид их только разжег во мне ярость. С наслаждением я загонял топор в самое неподатливое место, а потом брал другую половину тяжелого чурбана и заколачивал ею топор до самого обуха. Сучки не выдерживали, лопались, и полено за поленом с тонким звоном отскакивало в сторону. Обильный пот струился у меня по вискам; я ощущал его на губах, горела грудь, спина, ныли руки в плечах, но мне все казалось мало, и, когда чурбан превратился в груду поленьев, я огляделся по сторонам, нет ли еще…