Простой... И лозунг: «Не теряй ни одной из 420 минут рабочего времени!»
Простой!.. Темные полосы, провалы в ряду освещенных станков — словно выкрашенные зубы в ряду здоровых. В цеху еще нет полной тишины, но высота и тембр шумов уже иной — непривычный, настораживающий. Кружок перекурщиков... анекдоты... тускловатый смех... Всплыли в памяти подслушанные разговоры, стычки, остроты...
Вынужденное безделье — оцепененье души. Знал по себе — в какие тоннели ныряют мысли в подобные дни. И благо, если скоро засветится впереди круглый пятачок неба...
Проглядел, многое проглядел восторженным взглядом. Уловил основное умонастроение людей, делающих вещи, и решил, что постиг суть вещей и явлений. А нюансов не различил, увидел всех одноцветно, лишь в горьковской «радости делания». Нет, не различил оттенков, из которых слагается картина души, которые определяют мировосприятие человека.
— Ребята собираются на рыбалку: все равно провис, — сказал Шлыков, вынув изо рта папиросу и подув на ее кончик. — Поедете с нами?
— А куда?
— На Сыр-Дарью.
— Надолго?
— Денька на три.
— Не смогу: работа есть... — ответил, прикинув в уме, Никритин.
— Жаль... — Шлыков затянулся в последний раз и отбросил окурок.
Да, жаль... Места, где бывали с Татой... Но суть даже не в этом. Была бы возможность увидеть людей бригады в иной обстановке, в ином ракурсе. Дернуло же согласиться на Геркино предложение! Опять то же, что и в мастерской, — портреты с фотографий, проклятые копии. Жизнь — не шахматная партия: за ошибки расплачиваешься немедленно, а не через несколько ходов...
После полудня, когда Никритин вышел из цеха, потеплело. Пахнуло талой весной. С крыш падали медленные капли. Навертывались, посверкивали солнечной точкой в центре и срывались, словно лекарство, с горлышка флакона. На тротуарах расплылись влажные пятна. Воздух, ощутимо густой, врывался в ноздри и распирал до предела грудь.
Зеленела подстриженная еще с осени бирючина — живая изгородь. Зеленела по обеим сторонам улицы. Никритин, задев плащом хрусткие ветви, шагнул через узкий проем и направился к трамвайной остановке. На ходу он сорвал едва распустившийся листок, растер его меж пальцев. Понюхал. Тонкий горьковато-маслянистый запах вобрали ноздри. Запах бирючины, лигустры.
Откуда-то снова появился старик с фиалками. Никритин посмотрел на него и улыбнулся внезапно пришедшей мысли. Вынув из кармана плаща газету, он свернул кулек.
— Сыпьте, аксакал, все! — сказал он по-узбекски, подставляя кулек под корзинку старика. — Да, все-все!
— Будь здоров, сынок, э! — засмеялся старик. — Дай бог тебе хорошую невесту...
— Тут на много невест хватит! — засмеялся и Никритин. — Ведь сегодня их день. Так, аксакал?
— Так, так! — мелко смеялся, вторил старик, пересчитывая деньги.
Уже в коридорах ощущался праздничный подъем.
Суматошливая беготня...
Голоса, звучавшие чуть громче, чем надо...
Шуршанье отутюженных нарядов...
В редакции витал неуловимый дух праздника, похожий на влажный запах недушистых цветов.
Со многими Никритин был уже знаком, но встречались и новые лица. Он кому-то пожимал руки, называл себя, тут же забывал имена, названные ему, и принужденно улыбался. Наконец вспомнил о фиалках и протянул сверток Нике.
— Мои поздравления женщинам редакции... — смущенно произнес он.
Ника заглянула в сверток и сказала: «Ой!»
— Что там? Что там? — придвинулись к ней женщины.
Поднялся шум, смех. Цветы расхватали в мгновенье. Никритина затолкали, затормошили. Кто-то чмокнул его в щеку. А он, избавившись от свертка, оправился, словно включился в общий ритм.
Вошел Юлий. Видимо, только что из парикмахерской. От него исходил полуобморочный аромат дешевого одеколона.
— Аве, Юлий! — приветственно поднял руку Никритин.
— Привет, старик! — ответил тот. — Ты думаешь, что изображаешь гладиатора? Циркача ты изображаешь!..
Верно! Он повторял жест партерных гимнастов, закончивших свой номер. Были такие — в костюмах гладиаторов, — когда их с Афзалом водили в цирк-шапито, полотняный купол которого возвышался рядом с парком Джангох.
Протащили по коридору последний стол, и центр шума сместился.
— Для вас у меня тоже есть подарок. Вернее, для вашего дяди... — сказала Рославлева, когда они остались в комнате вдвоем. Выдвинув ящик стола, она достала пожелтевший, осыпающийся по краям газетный лист. — Не знаю... может, у него есть этот номер...
— Все равно! — подхватил ветхую бумагу Никритин. — Он же коллекционер. Они ненасытны, коллекционеры...