— Э, дур-рак я! — досадливо хлопнув кепкой о землю, плюнул Аллаберган. — Испугался, да!
— Во! Засели и самокритикой занимаемся! — со злой назидательностью выставил палец Рэм. — Думай! Твои же пески!..
— Да ладно тебе, кержак! Вот взъелся на человека... — шофер притянул к себе Аллабергана, словно беря его под свою защиту. — А копнись — так сам, верно, и прохлопал. Как все затеялось-то, чего понесло тебя сюда?
— Ты еще скажи — не при тебе обещал Татьяне Мстиславне! — возмущенно округлил глаза Рэм. — Сказал я — доставлю бульдозер к сроку? Сказал! А слово у Селиверстова одно.
«Татьяна Мстиславна... Ведь это же Тата! — внезапно вонзилось в сознание. Никритин насторожился. Что-то остробокое и ревнивое метнулось в нем. — Что же, вся пустыня поклоняется ей? Всюду она и она... Похоже, один я непосвященный...»
— А ты не того?.. — шофер растопырил мизинец, и большой палец, изобразив общедоступным жестом стакан выпивки.
— Было бы когда! День вкалывал, в ночь вышел. И то дорогу спрямлял, пер по пескам.
— И заснул?
— Ну да! Доверился этому всемирному следопыту: его же пустыня!.. Все просился: дай поведу, дай поведу. Вот, привел...
Покусывая шелушащуюся губу, Никритин смотрел на пески за бульдозером. Казалось, что там прополз, оставляя за собой глубокие рытвины, какой-то доисторический ящер, динозавр...
— Привел — выведу! — прорвался вдруг Аллаберган и выкинул лопаточкой руку. — Ждем утра, да! Будет роса — будет песок тяжелым. Сыпаться не будет. Тогда залезем.
— Что ж... только и остается... — бульдозерист присел на корточки, прислонившись к машине, и запрокинул голову, повязанную носовым платком. Заячьи уши узелков тоже наставились в небо. Серо-рыжие локоны его выпукло прилипли ко лбу, как у античных статуй. Свет хлынул ему в глаза и подсинил зеленоватое их стекло. — Ох, и надоела мне эта яичница! — даже застонав, кивнул он на белесое небо с бледным желтком солнца. — Разве у нас такое солнце? Хвоя не потерпит такого! У нас солнце — зеленое, радостное, хвоей пахнет...
— Ну и езжай к своей хвое, — с непонятным и внезапным ожесточением выкрикнул шофер. — Езжай, бродяга, чтоб гнус тебя сгрыз до белых косточек! Я-то знаю: хлебнул вашей Сибири. Тоже... понесло золото мыть. Зараза! Проклятый металл! Даже здесь, слышал, объявился. Того гляди, в «Золоторазведку» потянет... Уж начать бы делать из него сортиры...
— Но-но. Прокидаешься! — бульдозерист пригнул по-бычьи голову. — Золотишко сохраняет силу.
— Да разве я об этом?
— А о чем? Не ты за длинным рублем мотался? На «Лензолото»? На «Алданзолото»? Что ж, ничего не имел? Посмотрите, какой святой! А выходит-то — сам бродяга!
— А что ты хочешь? У меня дед был цыган.
— И лошадей крал? — Едва заметная ирония клекотнула в голосе бульдозериста.
— Крал... — Шофер повернул к нему лицо. Никритин заметил, что в профиль оно — костистое, смуглое, с крючковатым носом — подлинно походит на цыганское. — Крал... полицейских кобыл...
— С царизмом, выходит, боролся. Демократ-конокрад...
Все захохотали. Смеялся даже молчаливый экспедитор, как-то по-щенячьи взлаивая. Шофер растерянно оглянулся, махнул рукой и тоже засмеялся.
Никритин переводил глаза с одного на другого, чувствуя, что теряет ощущение реальности происходящего. Рядом — мертвой раскаленной глыбой покосился бульдозер. Рядом — безмолвствовали пески. А люди затеяли философский спор. Романтика? События просты и будничны. А их отражение?.. Черт знает что, но похоже, что романтику можно обонять лишь издалека. Вблизи же — прогорклый запах мужского пота и грубоватый хохот. Реализм, переходящий в критический. И все-таки... Все-таки это было необычайно. И это была романтика...
— Жратвой бы разжиться... — мечтательно вздохнул бульдозерист, отсмеявшись.
— Это устроим! — потешно присев, щелкнул пальцами шофер. — Жратва есть — в прицепе с полбанкой. — Он шагнул к откосу, хлопнув по плечу экспедитора: — Пошли, Семеныч!
Когда они полезли вверх, Никритин вдруг спохватился:
— Скиньте и мои вещи!
— Штатив тоже? — оглянулся шофер.
— Тоже!
Бульдозерист поднялся с места. Подпершись руками, выгнулся, крякнул и довольно безразлично спросил:
— Вы фотограф?
— Почти... — без улыбки ответил Никритин. — Художник.
— Ну это вы зря!.. — Парень обиженно опустил руки, потряс ими. — Разницу понимаем. «Изо» — это совсем другое. Сам в кружке занимался...
— И что же?
— Да так... Все блины — комом. Бросил.
Никритин лежал на шершавой плотной кошме, закинув руки за голову, и смотрел в фосфоресцирующее небо. Только в детстве, когда спал во дворе с Афзалом, бывало столько звезд. И то, пожалуй, меньше. Здесь же небесный купол был на виду, ограниченный лишь горизонтом. Кружилась голова, напеченная дневным солнцем. Казалось, земля уплывала из-под нее, как медленно раскручиваемый маховик. Звезды — крупные, влажные — пульсировали, выпуская в стороны колючие иглы, будто морские ежи. Рукоять ковша Большой Медведицы смотрела вниз. Все больше наливаясь красным, вздрагивал на юге Антарес.