А к Никритину сон не шел. Лишь временами охватывало странное оцепенение: ни сон, ни явь — спиральное кружение мысли.
«Этот Рэм... Очень распространенный нынче тип. Современный средний человек. Средний — не серый. Каждый из подобных — на свой колер. Бегло начитанные, нахватавшиеся газетно-журнальной премудрости и в то же время много повидавшие и пережившие. Мыслящие, но часто выражающие мысли чужими, книжными словами, по-своему перекосив их... Рэм! На поверку оказался вовсе Еремеем. Сохранились еще в Сибири имена!.. Рэм! Не иначе — кто-то из наезжих девиц перекроил его имя на шикарный лад. А парень — хоть куда!..»
Словно тень нашла на образ Рэма. Наслоилось чужое скептически-унылое лицо. Мысли перескочили на давнее-давнее, далекое, как туманности чужих галактик. Вспомнился человек с этюдником...
Было это еще в те дни, когда встречался с Непринцевым.
Сидели, как обычно, в «Зеравшане». За соседним столиком занял место человек с редкими, но искусно взбитыми седеющими волосами. Немолодой, с глубокими складками на лице, идущими от крыльев носа к углам дряблого рта. «Странное лицо... — отметил про себя Никритин. — Резиновое...»
— Приглашай, старик. Твой коллега... — вполголоса сказал Непринцев и сам первым обратился к незнакомцу: — Полна этюдов коробушка?
— Пуста, молодой человек, пуста. Иначе я не сидел бы здесь. Удивляетесь?
Незнакомец помолчал и положил указательный палец на свой желтый этюдник.
— В сию коробушку, — растягивая слова, сказал он, — вмещается ровно восемьдесят семь газет. И ни одной больше! Да, газет... Утром она была полна, а сейчас пуста. Непонятно? Поясню... Четвертый год я езжу за город и продаю газеты на рынках. Естественно, с наценкой. Несложный подсчет на пальцах покажет вам, что я отчуждаю свою десятку на «спиритус вини ректификати».
— Ха! — обернулся к Никритину Непринцев. — Не перевелись еще в мире чудаки!
— Мир!... Мир зыбок... — отозвался незнакомец и перевернул стул, подвинулся ближе. — Попытайтесь мне объяснить, какой смысл в его коловращении? Стоит ли заниматься чем-либо существенно-важным и дельным, коль Дамоклов меч над миром висит не на волоске даже, а на более тонкой материи — на доброй воле небольшого числа людей? Я и не занимаюсь. Иной назовет меня паразитом, иной — дезертиром из рядов мироборческого воинства, а сам я себя называю свободным художником. Я творю свою жизнь так, как мне нравится. Я — над... — он поднял руку и пошевелил пальцами, изображая парение над миром.
Красивый лодырь, паразит! Именно!..
Сквозь зыбкое резиновое лицо, развеивая, отрицая его, вновь пробились грубоватые, но определенные черты Рэма.
Никритин прикрыл глаза и снова раскрыл их.
По небу беззвучно прочертилась длинная светящаяся полоска. Падучая звезда, песчинка. Столкнулась с Землей и сгорела.
Никритин почувствовал, как саднят от прилившей крови обгоревшие щеки и уши. Память может жечь не менее яро, чем здешнее солнце... «Даже тогда, — подумалось ему, — было противно до тошноты. Свободный художник!.. Пусть мысли его где-то пересекались с моими — тем хуже для меня. Жить и думать, что ты в одной упряжке с паразитом и идейным сифилитиком, — не самое приятное занятие... Нет, видно, каждый должен заниматься своим делом... спокойно, как можно лучше... миллиметр за миллиметром возводя незримую до поры, но реальную преграду тем, оголтелым... Жить, как заводские знакомые... как Рэм, идущий сквозь пески... И что я за человек? Довольно бы уж мудрствовать!..
«Лекса ты глупая, вот кто! — сказала бы Тата, как в тот раз, пришивая пуговицу. — И не философствуй — язык пришьется!»
До сердцебиения ясно представилась она. Не лицо ее — лицо помнится хуже всего, — а жест. Знакомый и милый. Жест, которым она откидывала волосы, кладя лицо на свою согнутую в локте руку.
Татка, Татка!.. Как она умела смотреть в такие минуты!.. Не мигая, таинственно и пытливо...
Никритин поежился, отвел глаза от потухающего костра. Внезапная ночная прохлада скользнула за шиворот кубиком сине-черного льда, будто отколотого от неба.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Тряслась земля... Рушилась Помпея... Небо растрескивалось, как фарфор. По каменным тесаным плитам проносились женщины в разодранных хитонах... Полуобнаженные тела их — плотные, зализанные, будто выточенные из слоновой кости, — напоминали живопись старых мастеров. Да ведь это же Брюллов! «Гибель Помпеи»...