Бурцев невольно рассмеялся.
— Ладно, отставим текущую политику, — сказал он. — Но послушай, Оля! Ты ведь на этих днях не занята в студии?
— Нет... А что?
— Меня целый день нет дома, следовательно, мешать тебе некому, — продолжал Бурцев. — Почему бы тебе за это время не подрабатывать какие-либо солидные роли? Ведь если не работать, можно так и просидеть на эпизодических ролях...
— Роли дают не за это, — с улыбкой превосходства ответила Ольга. — Надо, чтобы потребовался мой типаж. Ну, и... режиссеру нужно понравиться.
Она лукаво рассмеялась. И Бурцев вдруг подумал, что она ведь, пожалуй, может пойти на это — понравиться режиссеру. Даже то, что они до сих пор не оформили свой брак, привносило в их жизнь атмосферу какого-то легкомыслия. При этих условиях с обеих сторон требовалось самое честное и чистое отношение друг к другу, чтобы связь не распалась. А Ольга уже откровенно начинала тяготиться даже той малой долей требовательности, которую предъявлял к ней Бурцев.
— Ты мне муж, а не воспитатель, — говорила она.
Собственно, у нее только и хватило смелости на то, чтобы, поставив на своем, прийти к Бурцеву. Но переделывать заново всю свою жизнь она, очевидно, не собиралась.
...Ах, Ольга, Ольга!.. Как далек сейчас тот день, когда ты была похожа на эту девушку напротив, которая кормит с ложечки мороженым своего приятеля...
Бурцев нехотя встал, надел шляпу и, расплатившись, шагнул на тротуар.
Домой он вернулся в шестом часу вечера. Открыв английский замок своим ключом, полученным утром от Эстезии Петровны, он вошел в коридор. Под мышкой он держал два больших бумажных пакета. Проходя мимо двери Вечесловой, он услышал звуки музыки. Комнаты Бурцева выходили на север, и в них уже разлился тот предвечерний полумрак, от которого охватывает беспричинная грусть. Бурцев аккуратно сложил постельные принадлежности, одолженные Вечесловой, и направился к ней.
— Войдите!.. — ответила она на стук.
Бурцев вошел. В первую минуту он не увидел хозяйки. Окна были занавешены камышовыми шторками, и Бурцеву показалось, что в комнате темно.
— Выключатель у двери, зажгите, — сказала Эстезия Петровна.
Бурцев включил свет и увидел, что Вечеслова, поджав ноги, сидит на тахте, покрытой красным узбекским ковром. Перед ней, на стуле, стоял проигрыватель. Рядом возвышалась горка граммофонных пластинок. Вечеслова сняла мембрану с крутившейся пластинки и взглянула на Бурцева.
— С превеликой благодарностью возвращаю, — сказал Бурцев, протягивая принесенные вещи. — Я произвел колоссальные закупки.
— Положите на стол.
Вечеслова поднялась с тахты.
— Пойдемте-ка посмотрим, — сказала она.
Проворно распаковав свертки, она бесцеремонно разворачивала каждую вещь и внимательно оглядывала ее.
— Что ж... — сказала она наконец, — на первый раз недурно... А где ж подушка?
— Не нашел... — Бурцев развел руками.
— Зачем же вы принесли мою? Отдадите потом...
Развернув одеяла и простыни, она быстро застлала постель.
— А пообедать хотя бы вы успели? — спросила она.
— Ну, конечно...
— Посуды я тоже не вижу... — произнесла Вечеслова, оглядывая развороченный стол. — Но за это сами не беритесь. Приедет жена — купит...
Бурцев промолчал.
— Будете пользоваться пока моей... Идемте пить чай!.. — сказала Вечеслова, внимательно взглянув на него.
Она взяла его под руку и повела в свою комнату.
— Посидите тут, я схожу на кухню, — сказала она и обернулась в дверях: — Учтите, что здесь можно напиться только чаем. Не пейте много на улице...
Бурцев оглянулся. Комната, примыкавшая к кухне, была по размерам такой же, как его спальня. Обставленная небогато, комната все-таки выглядела уютной. Широкая тахта, на которой Вечеслова, очевидно, и спала... Обеденный стол. Открытая тумбочка с книгами и граммофонными пластинками. Небольшой бельевой шкафчик. У стены — так, чтобы свет падал слева, — рабочий столик с двумя пишущими машинками, между которыми стоял глиняный кувшин с веткой снежно-белых шаров бульденежа... Бурцев потрогал пальцами клавиши. Одна машинка — с русским шрифтом, другая — с латинским. С бульденежа осыпались лепестки и застряли между клавишами...
Когда Вечеслова вернулась, Бурцев разглядывал висевшую на стене картину, которую сначала принял за репродукцию: обнаженная молодая женщина с высокой прической сидела, плотно сдвинув колени и приподняв брови над детски-наивными глазами. Свет мягко падал на ее юное розоватое тело с округлыми, плавными формами.
— Ренуар... «Белла Анна»? — обернулся Бурцев.
— Вам нравится? — спросила Вечеслова, присаживаясь боком на обеденный стол.