— Говорю же: в городе — ничего не ценишь... — сказал Сбройнич. — Надо рубить концы. Пока не заболел...
— Чем? — все более недоумевал Никритин.
— Дорогой мой... — поучительно и медленно произнес Сбройнич. — Геолог сперва заболевает полем, а потом радикулитом или ревматизмом. Наши профессиональные болезни.
Он поднялся и пошел к воде. Голый, гладкий, белый. Никритин смотрел на него сзади. Что-то женское проглядывало в его фигуре, в том, как он шагал, поджимая бедра. Вспомнилась античная скульптура гермафродита...
«А мог ли бы я, — спросил себя Никритин, — заболеть полем? Ведь это — прощай, город!.. Какое точное и беспощадное выражение... Мот бы? Черт его знает... Так что же я готов презирать его, этого геофизика? »
Он смотрел, как Обройнич смачивает водой под мышками. Он хотел быть объективным — и не мог отделаться от чувства легкой неприязни к нему, возникшей почти с первого взгляда.
«Почему? — думал он. — Может, потому, что смазлив и холен? Таких, наверно, мужчины и не должны любить. А женщины?.. А, черт! О какой это я чепухе думаю!..»
Он вскочил с места и, разбежавшись, плюхнулся в воду.
...Ветер свистел в мокрых ушах, как милицейский свисток. Никритин уселся рядом с Цыганком и Сбройничем, подтянул свои брюки. Вынув из кармана сигареты, бросил пачку на землю.
— Курите... — сказал он и сам закурил.
Маслянисто всплеснулась вода — обвалился кусок глинистого берега.
Застрекотал, поперхнулся и снова застрекотал в поселке движок.
— Радист шурует... — сказал Цыганок.
И снова свистела в ушах тишина.
Никритин смотрел на свои руки. Они быстро просыхали, и на коже оставались разводы лесса — золотистые, когда лучи солнца падали косо. Он провел ладонью по груди. Пальцы скользнули, будто натертые тальком.
— Что же... — снова возвращаясь к прерванному разговору, сказал Никритин. — Все геологи фатально обречены на схиму и безбрачие?
— Нет, конечно... — нехотя отозвался Сбройнич. — Человек — не дерево, однако должен прирастать к месту. Иначе что за жизнь? Ни дома, ни семьи... А если и есть, то что это за семьи!..
— Ну, не скажите!.. — вмешался вдруг Цыганок. — Бывают и хорошие... Видел...
— Бывают, бывают!.. — передразнил Сбройнич. — Ты лучше скажи: на понедельник не зафрахтован?
— Нет. А что?
— Дядя Костя вон грозится воду выдать. Надо прокатиться к нему на буровую. Селиверстов, видишь ли, место указал.
— Рэм?! — Цыганок, помедлив, повернул голову к Никритину. — Гля! Трепач, трепач, а нам не свистел!.. Неначе, Аллаберган попутал.
— В том и анекдот! Кадмина, естественно, горой: как же — местные преданья, опыт веков... А что мой зондаж в том районе ничего не показал — плевать!.. Кстати... — Сбройнич обернулся к Никритину: — Вы ведь искали ее? Можете поехать с нами. Возможно, и застанем нашу мадонну. Нащелкаете сколько угодно снимков. На фоне буровой. Так сказать, в момент излияния трудового героизма... Не понимаю редакции: как нацелятся на одну личность, так подай ее всем!
Никритин молчал. «Мадонна!.. Второй раз произносят это слово применительно к Тате. Что они подразумевают?.. Внешность? Не похожа... Непорочность?.. Татка со смеху бы умерла от этой дремучей елейности...» Одно было ясно — в словах Сбройнича звучало явное недоброжелательство. Никритин слышал это впервые. И неприязнь его к Сбройничу лишь укрепилась. «Нет, все-таки бог шельму метит!..» — неожиданно для себя подумал он словами тети Дуси.
Цыганок вдруг засмеялся.
— Так ведь товарищ — не фотограф! — Он кивнул на Никритина: — Товарищ — художник.
— Разве? — Весь облик Сбройнича едва уловимо переменился. Словно ошибся в чине и допустил бестактность. Теряя остатки юмора, он произнес с серьезностью: — Извините!
— Да за что же? — усмехнулся Никритин, напускной наивностью прикрывая злость. — Какая в конце концов разница?
— Ну, все-таки... — растерянно посмотрел на него Сбройнич, так и не поняв — шутит тот или нет.
Проснулся Никритин от вибрирующих металлических звуков: били в рельсу.
Солнце вспороло щель в углу палатки и ножевым лезвием слепило глаза.
На зубах скрипел песок. Он же посыпался со всех складок спального мешка, будто потек из песочных часов, — желтый, просеянно-мелкий. Когда Никритин сунул ноги в башмаки, и там был песок.
Песок и песок. Надутый за ночь в палатку.
Вездесущий...
Никритин откинул дверной клапан и, пригнувшись, выбрался наружу. Обдал утренний холод, покрыл тело гусиной кожей. Откуда-то нанесло саксаульный дымок.
Никритин закурил. Из палаток доносились размытые утренние голоса. Никритин постоял и пошел к реке — прямо в овал разбухшего солнца.