...И дни растворились в красках, потеряли счет...
Работалось взахлеб. Писал без мелочей, без натуралистической детализации. Писал пока так называемую мертвую природу, которая, однако, щемила душу и теребила мысль.
...Аму на закате. Фиолетовые рефлексы на воде. Черные лакированные камыши...
Слоистые палевые облака. Тускло-серое небо. И густо-сиреневая вода, в которую оседает оранжевая, освещенная закатным светом корма баржи. И две черных полоски — трубы буксира...
Писалось крупно, в локальных тонах. В цветах резких, непривычных для городской палитры, но — Никритин это чувствовал — единственно возможных и правдивых здесь.
...Он писал закат. Один из тех, неземных, которые увидел впервые. Космический закат.
Поверху разлилось фиолетовое. Ниже — полосами — горели леденцовые тона зеленого. А по самому низу, над самым горизонтом, прочертилась узкая золотая полоска — совсем как каемка на блюде.
Никритин порылся в кармане и, не отрывая взгляд от этюда, сунул в рот помятую сигарету.
«А может, — подумалось, — все это — опять никчемушнее? Невидаль — закат!.. Но — настроение, настроение! Есть же оно?! И вообще... нельзя же путать значительность содержания с изображением значительных событий. И в незначительном событии, в мелкой детали можно увидеть значительное содержание. И мало ли полотен, где значительные события оказались совершенно бессодержательными!..»
Никритин щелкнул зажигалкой и прикурил.
«А впрочем, какого черта я оправдываюсь? Не поверят? Скажут: так не бывает, нафантазировал? Ну и дьявол с ними! Ходит же избитая острота, что некто, впервые увидя верблюда, сказал: «Не может быть!» Не для таких же пишу!..»
Никритин откусил размокший кончик сигареты и выплюнул. Он смотрел, как выгружают с подошедшей баржи самоходную буровую установку.
Четко, будто тушью, вписывались в закат ажурная башенка и фигуры людей.
Закат тускнел, словно за его экраном тушили одну за другой лампочки. И небо уступало место ночи.
Ночь над песками... Тысяча и одна ночь, — когда звездные лучи — как ресницы, и луна — как бубен, и змеятся отблески на синей коже танцовщиц... Только пирамид не хватает...
Никритин подолгу сидел на остывающем песке, не заходя в палатку. Что-то первозданное, первопричинное мерещилось ему, что встряхивало самые глубины сознания, будто рвалась отсюда память не предков даже, не пращуров, а чья-то более древняя память. Древняя, как сама жизнь, ликующая и неистребимая.
А потом приходило утро — с ударом в упругую рельсу... И начинался рабочий день...
И палило солнце, будто сквозь лупу...
И свистел ветер — неотвязный, путающий волосы, сваливающий их как войлок...
Растрескалась на лбу обгорелая кожа, словно нанесли по ней три удара ножом. Где-то видел снимок негра с такими надрезами. Но тот сам украшал свою особу...
Переменился ветер и пригнал с низовьев реки комаров. Крупных, как стрекозы. Заполнивших весь свободный воздух. Спасенья от них не было ни в палатке, ни в спальном мешке...
И все-таки что-то ликующее держалось в душе, вызревало, как упругий зеленый желудь. Никритин знал этот необъяснимый признак того, что работа ладится.
Теперь по вечерам он уходил за черту лагеря и забирался на невысокий каменный останец, выдутый ветрами, покрытый черной коркой пустынного загара. Отсюда хорошо было видно, как возвращались на базу группы изыскателей. Трое... Четверо... Но Таты среди них он не видел...
...Солнце почти угасло. Надвинулось то мгновенье, когда воздух становится удивительно прозрачным, пронизанным палево-голубым светом. Тени исчезли. Все темное сделалось четким, а светлое как бы воспарило, стало невесомым. Желтые тона перешли в малахитово-зеленые, зеленые подернулись фиолетовой дымкой, а белая кварцевая полоска невдалеке от берега засветилась бледно-сиреневым, а местами — серебристым...
Никритин опустил ноги, прижал их к выступу останца: лишь камень сохранял еще дневное тепло. «В пустынях резко-континентальный климат...» — вспоминалось ему читанное в школьном учебнике.
Ударили в рельсу. Звук глухо утонул в просторе.
— Лешман!.. — донеслось снизу.
Никритин глянул. Там стоял Филин и размахивал пачкой газет.
...Филин зачем-то потрогал, придавил пружины раскладушки и нагнулся к ногам, вытаскивая из авоськи бутылки «Столичной» и неизменного «Арзни».
— С чего это? — удивился Никритин.
— А взгляни.. — с торжественно-загадочным видом Филин развернул газету и придавил большим пальцем сообщение «Об успешном запуске в Советском Союзе баллистической межконтинентальной ракеты». — Нормально? Соображаешь — резонанс... там, у них?