— Из французов, пожалуй, больше всех, — ответил Бурцев. — Дожил почти до восьмидесяти лет — и до старости остался ребенком.
— Правда ведь? Вы тоже заметили? — оживилась Вечеслова, усаживаясь поудобнее и глядя на картину. — Мне он очень нравится какой-то влюбленностью в юность, в жизнь... Это другое, чем у Рубенса...
Она помолчала, раскачивая ногами, и протянула Бурцеву коробку с сигаретами.
— Курите!.. Вы ведь тоже поклонник «Астры», как я заметила... — сказала она, закуривая.
— Хорошая копия... — сказал Бурцев. — Кто делал?
— Я, грешная...
— О! — удивился Бурцев. — Вы занимаетесь живописью?
— Ах, чем я не занималась... — слегка вздохнула Вечеслова.
Бурцев ждал продолжения, но она молча курила, по-прежнему раскачивая ногами.
— Вас не беспокоит, что я болтаю ногами? — внезапно взглянула она на Бурцева. — Бабка моя все внушала, что это неприлично.
— Ничуть! — Бурцев растерянно взглянул на нее.
— А я люблю болтать ногами! — упрямо склонила она голову. — Люблю быть независимой...
— Независимость — в болтанье ногами?.. — иронически улыбнулся Бурцев.
Вечеслова томно взглянула на него, помолчала — и вдруг расхохоталась. Звонко, свободно, грудным голосом.
— Ой, чай бежит! — воскликнула она, соскакивая на пол.
Усадив Бурцева, она стала проворно собирать на стол. Казалось, посуда сама липла к ее рукам и сама же становилась на нужное место.
— Вот, попробуйте, — говорила она, придвигая вазочку домашнего печенья с кишмишом и грецким орехом.
— Собственного производства? — взглянул Бурцев, беря предложенное.
— Умеем и это... — несколько самодовольно ответила Вечеслова.
— Уютно у вас... — сказал Бурцев, помешивая ложечкой чай в непривычной пиале, и снова взглянул на картину Ренуара. Что-то в той женщине было схожее с самой Эстезией Петровной. Только, пожалуй, менее энергична и напориста. Та бы не сказала: «Люблю болтать ногами...» Однако какая-то человечная в своей сути простота, с которой Вечеслова обходилась с ним, чужим для нее человеком, располагала к взаимной доверительности, — хотя, как подумал Бурцев, она была действительно очень независимым человеком. С ней было свободно и хорошо... Даже молчанье не казалось тяжелым.
С чувством давно не испытанного мира на душе он молча прихлебывал чай.
— Да... уютно у вас, — повторил он.
— Собственно, из-за этой комнаты я и перешла к Гармашеву. — Подняв полные белые руки, она стала поправлять густой узел своих каштановых волос. — Правда, жалела потом...
Она исподлобья смотрела на Бурцева. В ее ярких карих глазах подрагивал затаенный смех.
— Но что поделаешь, — притворно вздохнула она, управившись с прической. — Общежитие треста, в котором я служила, меня не устраивало. Приходится иногда стучать... — она кивнула на пишущие машинки. — Кому диссертацию, кому статью из иностранного журнала. Так, самую малость. Я не жадная... Много ли нужно одинокой — разные женские тряпки.
Бурцев понимающе кивнул.
— Но вы не бойтесь, — улыбнулась она. — У вас там не слышно, я знаю.
— Ну, пустяки, — отмахнулся Бурцев. Затем с непонятным для себя беспокойством спросил: — А почему жалели?..
— Так... — В глазах Вечесловой снова плеснулся смех. — Вера Васильевна не слишком-то жаловала меня. Эту дверь, — она кивнула на дверь, выходящую в коридор, — только позавчера открыли. Все через кухню ходила.
— Да... — усмехнулся Бурцев. — Вера строгая... Она, пожалуй, единственный человек, которого Семка Гармашев побаивается.
— Вы, наверно, думаете сейчас про себя, — она прямо взглянула ему в глаза, — «у этой женщины что-то с ним было». Да?..
— Клянусь, нет!.. — искренне вырвалось у Бурцева.
Она отвела глаза.
— Можете мне верить — не было. Во всяком случае, с моей стороны... — Она слегка, с лукавинкой, улыбнулась. — Может быть, в самом начале. Так... Чуть...
В поблескивающих карих глазах так и метался смех. Бурцев тоже с облегченьем рассмеялся. Он верил ей. И почему-то было приятно верить.
Солнце уже зашло, и Эстезия Петровна подняла скатывающиеся в рулон камышовые шторы. В открытые окна повеяло прохладой. Откуда-то налетели зеленые мошки, похожие на комаров, и закружились под шелковым абажуром.
— Вы любите джаз? — спросила она, подходя к проигрывателю.
— Хороший — люблю.
— У меня есть несколько джазов Карла Влаха... Если не возражаете? — она вопросительно взглянула на Бурцева, закурила сигарету. — Мне сегодня не хочется серьезной музыки...
Бурцев кивнул.
Эстезия Петровна поставила пластинку и, поджав босые ноги, уселась в уголке тахты. Комната наполнилась короткой дробью барабана, затем рояль и гитара стали отрывисто рубить монотонный ритм. Послушав немного, Эстезия Петровна с досадой остановила пластинку.