Он облегченно рассмеялся. Кажется, все устраивалось к лучшему.
Хайри светила фонарем и держала миску, в которую Муслим выковыривал ножом сало. Покончив с очередной бочкой, Муслим плотно завинчивал заглушку, а Хайри, скользнув за ворота, спешила разнести сало по самым бедным семьям в махалле. Когда она вернулась в последний раз, Муслим вынул из лопаты черенок и, орудуя им, как рычагом, выкатил на улицу глухо постукивающую бочку. Шумно всплеснув, она ушла под воду, тотчас вынырнула и закачалась у берега, поблескивая черным лоснящимся боком. Кругом было тихо. Муслим постоял немного, ткнул черенком в скользкое железо, отгоняя бочку подальше от берега, и пошел за следующей...
Слыша, как гулко бьется сердце, и ощущая слабость в ногах, он опустился на суфу рядом с Хайри.
— Кончено... Плавают... — сказал он возбужденным шепотом.
— А не увидит он, когда приедет? — спросила она, помолчав.
— Темно... Течением их снесло под тень карагача, — ответил Муслим и задумался.
С одним делом было покончено... Муслим понимал, что тем самым он отсек от себя старую жизнь... Очевидно, это понимала и Хайри.
— Теперь нам нельзя оставаться здесь... — произнесла она негромко.
— Да... — сказал Муслим.
— Значит... вы поедете? — спросила Хайри.
— Надо... Хуже, чем здесь, не будет... — взглянул на нее Муслим. — Ты собери-ка свои вещи... Вернется хозяин — возьму лошадей и отвезу тебя к отцу... Поживешь там?
— Ладно... — одним вздохом ответила она и прильнула к его плечу.
Муслим прижал ее к себе, и больше они не говорили. К чему слова? Они понимали друг друга без них...
Открыв ворота, Муслим увидел, что Мирзакалан-бай вернулся не один, — с ним был Мирвали-байбача. Но раздумывать над тем, где они встретились, не стал. Лишь кратко ответил на вопрос бая, что поручение исполнил. Ош отвел лошадей под навес и, не распрягая, задал им корму.
Хайри была готова; весь скарб, который она брала с собой, состоял из свертка ватных одеял и небольшого сундучка, обитого цветной жестью. Выждав, когда огонь в спальне Мирзакалан-бая погас, они вышли к пролетке.
Давлеканов, который вышел их провожать, обещал присмотреть за домом и устроить все дела с садом.
— Успеешь вернуться к утру? — спросил он Муслима, подавая ему сундучок. — Приходи сразу в типографию, меня спроси...
— Приду, не опоздаю, — кивнул Муслим, дернув вожжи. Колеса стукнулись о приступку ворот, перекатились через нее, и Хайри навсегда покинула этот дом. А Муслиму предстояло еще вернуть лошадей.
Разговор с отцом, против ожидания, вышел не слишком тяжелым.
Очевидно, немало передумал старый мастер в одиночестве.
— Что ж, сынок... — сказал он. — Поезжай... Иди своей дорогой.. Стар уж я, чтобы быть тебе хорошим советчиком... Вижу — по-новому жизнь идет, испытай ее... Но что бы ни было — живи честно, своим трудом... Вот только, если и Хайри уедет, совсем один останусь...
— Зачем же вам оставаться, отец, вместе приедете, — возразил Муслим.
— Нет, сынок, нет... — вздохнул Уста-Сагат. — Здезь родился, здесь и в землю лягу... рядом с твоей матерью... А вы, молодые, поищите счастья... Может быть, и найдете...
Тому, кто уезжает, всегда легче, чем тому, кто остается. С легким сердцем погонял лошадей Муслим, возвращаясь на рассвете в город.
На его стук ворота открыл Мирвали-байбача.
— Куда это ты ездил? — спросил он, тараща выпуклые глаза.
— Не твое дело! — ответил Муслим и, соскочив на землю, протянул вожжи. — На, держи... Распряжешь потом.
Он насмешливо взглянул на байбачу и пошел из ворот. Пройдя по пустынному в этот час переулку, в узком пространстве которого отскакивал от стены к стене звук его шагов, Муслим остановился у хауза. Едва заметно, сонно покачивалась поверхность воды, еще не тронутая лучами солнца, темно-зеленая, как бутылочное стекло. В тени, отбрасываемой большим карагачом, сгрудились железные бочки. Скоро люди пойдут за водой, увидят их... Муслим тихо рассмеялся...
Обернувшись, Муслим увидел, что к нему спешит Мирвали-байбача. Настороженное, подозрительное любопытство, казалось, еще больше выкатило его глаза.
— Ты... — начал было он и осекся, взглянув на хауз.
Он долго смотрел. Наконец, видимо, понял — и обернулся к Муслиму.
— Ну погоди!.. — с откровенным злорадством втянул он сквозь зубы воздух. — Теперь-то я расскажу дяде, как ты выполняешь поручения.
— Ид-ди, э, со своим дядей! — с внезапной яростью крикнул Муслим, резко повернул его от себя и пнул ногой.
...Ночь, ночь... Время раздумий, время бесед с самим собой... Жива ли еще в тебе сила ярости, с которой ты вступил в настоящую жизнь, Муслим? Если сжимаются кулаки, если сердце бьется совсем неровно, — значит, жива...