Что до жены, то даже на жалость к ней он был не способен. В лучшем случае просто ее не замечал. Первые два года брака он, казалось, периодически испытывал хотя бы угрызения совести за то, что бьет ее, оскорбляет и доводит до слез. Но с годами даже слабые намеки на это растворились в воздухе, и то, что он с ней вытворял, перестало казаться ему неправильным, чудовищным, невозможным между супругами, а, напротив, стало в его глазах естественным и даже необходимым. Со временем она пришла к выводу, что побои и оскорбления, которыми он ее одаривает, демонстрируют его слабость и трусость как ничто другое. Чем сильнее он бил ее, тем слабее делался сам. Возможно, он тоже это понимал, где-то очень глубоко внутри. Но говорил, конечно, что это она во всем виновата. Орал на нее, мол, она заставляет его так с собой обращаться. Это ее вина, она получает от него по заслугам — потому что не умеет делать так, как он говорит.
Знакомых у них было мало, общих — и вовсе никого, и с тех пор, как они стали жить вместе, она очень быстро растеряла связи с внешним миром. В те редкие дни, когда ей встречались на улице давние подружки по работе, она не решалась рассказать им о том, что ей приходится терпеть от собственного мужа, и постепенно они перестали говорить о чем-либо важном. Ей было стыдно. Ей было стыдно за себя, что ее бьют и оскорбляют без малейшего повода. Ей было стыдно за синяки под глазами, за разбитые губы, за кровоподтеки по всему телу. Ей было стыдно за жизнь, которую она вынуждена вести, за жизнь, которую другим не понять, ужасную, уродливую, чудовищную. Она хотела скрыть все это от окружающих. Хотела спрятаться в каменном мешке, в который он же ее и заточил. Хотела запереться там изнутри, выбросить к черту ключ и молиться, чтобы этот ключ никто никогда не нашел. Она смирилась с его обращением. Каким-то немыслимым образом пришла к выводу, что такова ее судьба. Так ей на роду написано. И ничто не может этого изменить.
Дети — вся ее жизнь. Они стали ей друзьями, товарищами по несчастью, ради них она и жила, прежде всего ради Миккелины, а потом — ради Симона, особенно когда он подрос, и ради самого младшего, Томаса. Она сама выбрала детям имена. Он же их считай что не замечал — ну только если нужно было их чем-нибудь попрекнуть. Жрут, как свиньи, не напасешься на них. Вопят все время что есть мочи, спать не дают. Дети места себе не находили, когда видели, что он делает с их матерью, и сами до смерти его боялись. Когда он ее колотил, она думала только о них, и это помогало ей держаться.
И он сумел-таки вышибить из нее ту малую толику самоуважения, что у нее была. От природы скромная, непритязательная, она всегда всем хотела доставлять радость, всем стремилась помогать, вела себя любезно и даже услужливо. Застенчиво улыбалась, когда с ней заговаривали, ей требовались недюжинные усилия воли, чтобы не покраснеть. Для него все это были признаки слабости, а на слабость, единственный свой источник силы, он кидался как коршун — оскорблял и поносил ее, так что в конце концов от нее самой не осталось и следа. Вся ее сущность стала относительной, отсчитывалась от него. Кто она? Его прислуга, внимательный наблюдатель за его настроением. Дело зашло так далеко, что за собой она следить бросила. Перестала причесываться, перестала думать, как выглядит. Ссутулилась, под глазами появились мешки, лицо избороздили морщины, кожа стала серой, голова поникла — казалось, она боится даже смотреть прямо перед собой, как люди. Некогда пышные, красивые волосы теперь выглядели мертвыми, бесцветными, лежали на темени кучей грязного белья. Она обрезала их как попало кухонными ножницами, когда ей казалось, что они слишком отросли.
Или когда ему так казалось.
Блядь подзаборная. Уродина. Вот кто она такая.
6
Археологи, как и обещали, на следующее же утро продолжили работы. Просидевшие всю ночь на вахте полицейские показали им место, где прошлым вечером Эрленд нашел фаланги. Скарпхедин пришел в неописуемую ярость, увидев следы обращения следователя с грунтом; охранники расслышали будто бы произнесенное сквозь зубы «чертовы дилетанты», а коллеги утверждали, будто бы означенные звуки слышались в окрестностях Скарпхедина на протяжении всего дня. Он, видимо, считал, что раскоп — это нечто вроде храма, а раскопки — священное искусство, благодаря которому все встает на свои места и тайны истории становятся явными. Каждая мелочь имела поэтому значение вселенского масштаба, в каждом совочке земли крылись доказательства и свидетельства, а прикосновение к ним руки непрофессионала обращало все это в пыль.
Означенную точку зрения он, едва не лопаясь от возмущения, изложил Элинборг и Сигурду Оли — совершенно не виновным ни в каком вмешательстве в его деятельность, — одновременно выдавая своим людям задания на день. Работа у археологов шла медленно — такова уж природа их методологии. Вся область раскопа была веревочками поделена на участки, но почему именно на такие, полицейские понять не могли. Главной задачей было сделать так, чтобы положение скелета не оказалось нарушенным в процессе удаления грунта, и сотрудники Скарпхедина сооружали разнообразные приспособления, чтобы кости руки не смещались в процессе работы. Сам грунт, разумеется, тоже тщательно изучался.
— Почему у него рука торчит из земли вверх? — спросила Элинборг, остановив в очередной раз ветром проносившегося мимо нее Скарпхедина.
— Невозможно сказать ничего определенного, — ответствовал археолог. — В худшем случае выяснится, что закопанный был еще жив, ан масс, когда его забрасывали землей, и силился оказать сопротивление. Так сказать, пытался выкопаться, ву компрене?
— Заживо! — ахнула Элинборг. — Пытался выкопаться, говорите?
— Впрочем, это вовсе не обязательно. Вполне возможно, что рука осталась в таком положении потому, что его тело именно так опустили в могилу. В любом случае, ан масс, пока еще рано делать выводы. А теперь прошу меня не отвлекать.
Сигурд Оли и Элинборг меж тем дивились, отчего это Эрленда нет на раскопках. Конечно, он человек непредсказуемый и ожидать от него можно чего угодно, но, с другой стороны, ничто не вызывает у него такого любопытства, как люди, пропавшие без вести, а найденный в земле скелет уж точно относится к этой категории. Эрленд самый кайф ловит от копания в старинных пожелтевших делах в поисках чего-нибудь подходящего. К полудню терпение у Элинборг кончилось, и она позвонила боссу на мобильный и домой, но трубку не взяли ни там, ни там.
Часов около двух зазвонил мобильный у самой Элинборг.
— Ты на месте? — поинтересовался низкий знакомый голос.
— А ты где?
— Задерживаюсь. Ты на раскопе?
— Ага.
— Видишь кусты? По-моему, это красная смородина. Примерно в тридцати метрах от нашего скелета, чуть к югу, высажены в линию.
— Смородина, говоришь? — Элинборг огляделась. — Да, вижу.
— Судя по виду, их посадили довольно давно.
— Согласна.
— Попытайся выяснить, кто и почему их посадил. Может, кто-то тут жил раньше. Может, рядом в былые времена стоял дом. Загляни в архив мэрии, попробуй найти старинные планы этого места, если отыщешь аэрофотосъемку, будет вообще замечательно. Изучить тебе придется материалы, полагаю, от рубежа веков годов до шестидесятых. А может, и больше.
— Думаешь, тут неподалеку были дома? — сказала Элинборг, не пытаясь скрыть скепсиса, и еще раз огляделась.
— Я думаю, нам нужно выяснить, так это или нет. А что поделывает Сигурд Оли?
— Он отправился в наш архив, изучать пропавших без вести после войны. Ну, чтобы было с чего начать. Он там тебя дожидается, кстати. Тебя ведь хлебом не корми, дай покопаться в пожелтевшей бумаге.