Затаенной надеждой старшего Мишенева было увидеть сына мастеровым на заводе, делающим сковородки, чугунки, вьюшки.
И Герасим старался. Мечта о тужурке с золочеными пуговицами завладела и им. После окончания церковноприходской школы поступил в двухклассное училище большого села Зирган и закончил его с похвальным листом. Парнишка рос смышленым. Всем интересовался, отличался великолепным музыкальным слухом, организованностью.
— Учить дальше сына надо, учить, Михайло, — говорил старшему Мишеневу учитель. — Знаю, что трудно, но надо!
Он и помог Герасиму поступить в Благовещенскую учительскую семинарию. Здесь приобщился Герасим к книгам, ходившим тайно по рукам. Мечта о тужурке с золочеными пуговицами уже показалась смешной парню. В революционном кружке семинаристов он познакомился с политическими ссыльными Благовещенска, стал изучать нелегальную марксистскую литературу.
В 1894 году Герасим успешно закончил полный курс обучения в семинарии. На торжественном выпускном вечере, кроме «Свидетельства на звание учителя начального народного училища», Герасиму, преуспевающему в учебе, была еще вручена похвальная характеристика. Вручал ее сам директор семинарии. Он напутствовал выпускников до конца своей жизни быть верными святому делу просвещения и царскому трону.
С достоинством принял Герасим свидетельство, тисненное золотыми буквами, почтительно поклонился залу. Он, земский стипендиат, теперь будет ждать назначения на службу Губернской земской управой…
Жил Герасим на стипендию тяжеловато. Из дома помогали мало, изредка присылали туесок с медом, кусок сала, калачи. Всего этого не хватало. Приходилось с товарищами прирабатывать на речной пристани. Они таскали здесь мешки и ящики, разгружали лес и дрова. Тут всегда была суета. Вечно кричали и ругались матросы, пропахшие смолой и рыбой.
Обычно грузчики работали небольшой артелью. Под началом старшего они были спаяны чувством товарищеской выручки. Артель неохотно принимала новичков, но к семинаристам относилась снисходительно, разрешала приработать на срочных погрузках, когда не справлялась сама.
Не легко было таскать груз на «козе» — рогульках, прикрепленных к плечам широкими ремнями, обмотанными тряпьем. От непривычки болели ноги, руки, все тело будто разваливалось по частям.
Герасим крепился и старался не выказывать усталости. Он приметил: грузчики были сноровисты и выносливы, а самое главное — дружны. Рваные куртки, азямы, заплатанные штаны, грязные картузы, их угрюмо-потные лица — все это вызывало жалость к людям. Хотелось подарить им доброе слово, после которого у них стало бы теплее на душе. Он рассказывал байки, читал некрасовские стихи, иногда не без умысла, вставлял слова Чернышевского.
— Поднимайтесь из вашей трущобы, друзья, поднимайтесь, это не так трудно. Выходите на вольный свет, славно жить на нем и путь легок и заманчив…
— Красиво баешь, семинаристик, — отзывался хмурый старшой, — токмо твоими байками сыт не будешь. Спину под «козой» гнуть надобно…
— Живете вы, что вошь в овчине.
— Коли вошь сытно живет, семинаристик, так и вше позавидуешь…
— А что вы, не люди?
— Человеки мы, человеки…
Герасиму хотелось, чтобы Рахметов, которым он восхищался, полюбился и грузчикам. Во время одного из перекуров он пересказал содержание романа «Что делать?», прочитал наизусть страницы, запомнившиеся ему, и был доволен, когда уловил, что слова Чернышевского заставили их задуматься. Так в нем самом рождался революционер, а окружающая жизнь давала ему силы…
За назначением в школу предстояло Герасиму явиться в Уфу — губернский город. К великому удивлению, все сразу уладилось как нельзя лучше. Нужен был учитель в земско-приходском училище поселка Рудничного на Саткинском заводе. И он отправился в этот поселок рудокопов. Пожитки его были скромны — связка книг и скрипка в стареньком, ободранном футляре. Ее подарил зирганский учитель.
Мишенев сошел с поезда на тихой станции Бердяуш. Стояла подвода Саткинского завода, привозившая к поезду инженера. Герасим разговорился с возчиком, сказал, что назначен учителем в Рудничное.
— Выходит, к нам, — заключил тот и спросил: — А багаж-то где?
— Весь при мне, — немного смутился Герасим, — не нажил еще…
Возчик прочесал пятерней седую бородку.
— Так, значи-ит! — протянул он. — Сродственники тут, али нет?
— Никого нет.
— Небо с овчинку покажется. Не держутся тут заезжие. Неудобные места, глухие — леса, горы. Урема. Тяжело будет, быстро обарсучишься. Жизнь-то у нас — одна кривулина…
— Я не боюсь.
Старик глянул в приветливое лицо Герасима, усыпанное оспинками.
— Смел, погляжу. С карахтером…
Герасим уселся в плетеный ходок и тоже пристально поглядел на деда. Тот понравился. Первый человек, приветивший его в этом незнакомом краю.
— А вы давненько тут?
— Мы-то, тутошние. Отец рудокоп, дед рудокоп и дедов отец тоже руду добывал. Я полжизни на рудниках отмахал, токмо, когда покалечило в забое, на конный двор перешел. Теперича в кучерах при инженере состою. А родова-то наша по-улошному — шматы все…
— Шматы? — удивился Герасим. — Что же это за люди?
— Не люди, а одно горе. Прозвище-то прилепили бродяги. А за что опять? Рудокопы лапти плели, лапотниками были, — он тяжело крякнул. — Сплошная голь!
Старик смолк. Лошадь, что трусила рысцой, пошла шагом. Дорогу, взбирающуюся в гору, обступил густой лес. Казалось, чуток сверни в синюю темень и утонешь в вековых дебрях. Какое-то сумрачное величие!
— Звать-то вас как?
— Нас-то? — переспросил возчик, — Егоршей, а инженер Егором называют да еще по батюшке добавляют Иваныч. — Усмехнулся, весело тряхнул головой.
— А меня нарекли Герасимом, по отцу Михайловичем.
— Зычно нарекли! Значит, Герасим Михалыч.
И опять заговорил о жизни рудокопов.
Мишенев слушал его неторопливый рассказ и дивился ясности ума этого простого душевного человека.
3
Знакомство с Женевой началось ясным июльским утром. Выйдя из мрачного вокзала на площадь Корнаван, Герасим с маленьким саквояжем в руке пересек небольшой ухоженный скверик с подстриженным кустарником в форме шаров и конусов.
Корнаван окружали высокие дома с черепичными, крутыми крышами. По карнизам большими буквами были выписаны названия отелей.
Вдоль тротуара стояли экипажи. Восседая на высоких облучках, терпеливо ожидали пассажиров извозчики, поигрывая длинными кнутовищами. Их холеные лошади в нарядной сбруе, с выгнутыми коромыслами шеями, скорее напоминали цирковых. Вниз уходила прямая улица. В просвете ее проступали купы могучих каштанов и волнистая линия гор.
После шумного Берлина Женева показалась Герасиму тихой, располагающей к отдыху и прогулкам. Он стоял и внимательно изучал маршруты, слабо себе представляя тот, о котором ему говорил Петр Ананьевич. Он вслушивался в непонятный говор без всякой надежды уловить русскую речь. И вдруг совсем неожиданно до него донеслись спасительные слова:
— Извиняюсь, вы не русский?
— Да, русский.
Герасим бросился туда, где слышалась родная речь, боясь в толпе потерять этот счастливый для него компас. Он крикнул:
— Русские, русские!
Двое мужчин, элегантно одетых в европейские костюмы, обернулись. Герасим чуть ли не обалдел от удивления: перед ним стоял один из тех, с которым ехал в телеге Петруся. Но тот не подал вида.
— Впервые в Женеве? — спросил другой, смуглолицый, в кругленьких очках. — В каком отеле намерены остановиться?
Назвать отель Азиат не мог и, вспомнив, что ему нужно явиться в пансион мадам Морар на площади Плен де Пале, рискнул указать этот адрес.
— Нам по пути, — отозвался тот же смуглолицый и смерил Азиата поблескивающим взглядом. Густо заросший чернявой бородой, длинноволосый, он за внешность свою и медлительность в движениях был прозван товарищами медвежаткой.
Все трое сели в добротную коляску, и тотчас перед глазами поплыли кричащие вывески богатых женевских магазинов, витрины, прикрытые полосатыми тентами, окна с решетчатыми жалюзи. До пригорода Женевы — Минье езда показалась совсем не долгой.