А ночь — время молчания.
Но сегодня Улле долго не мог заснуть. Что-то тревожило его, мучило неотступно — то ли мысль, то ли предчувствие. Он повернулся, с досадой ощущая дрожжевой запах телесных складок — гнездовье постаревшего, дряблого мяса. Подумать только, когда он успел так разожраться? Неудобно, жарко. Лежащий рядом враг вёл себя тихо, только зрачки иронично поблёскивали в темноте.
— Валяйте, — сказал Улле, давая выход кипевшему внутри раздражению. — Вы же так красноречиво молчите, мой псих! Реформы Визенштадта затрагивают вас за живое. А по-вашему, я должен был закопать половину своих активов просто, чтобы удовлетворить ваши амбиции.
— Амбиции?
— Да говорите же, чёрт! Не молчите. По-вашему, научный городок…
— Бездонная бочка, — хладнокровно продолжил Кальт. — Между прочим, прямой ваш конкурент, Мартин. Вы с такой готовностью опорожняете в эту дыру свои карманы, что создаётся впечатление, будто вас подменили. Между тем, «Абендштерн»…
— Ну да, ваш термитник!
— Мой термитник, хочу напомнить, тоже ваши активы. Теперь. Эй, лавочник, ну, в самом деле, побеседуйте с Шефером! Уж кого-кого, а его-то нельзя назвать революционером. И территориально лаборатория расположена намного удачнее — ближе к развязке, дальше от Новой Границы…
— Гм…
Улле сосредоточенно размышлял. В предложении тераписта имелись резоны. Поступи оно от кого-то другого, всё было бы проще. Не глядя, он двинул рукой, нащупал прохладный бок: под кожей легко угадывались рёбра.
— Тебе нужно больше есть, Айзек.
Показалось или хищник вздрогнул? Райхслейтер улыбнулся. Это напоминало скольжение вдоль невидимых нитей с привязанными к ним колокольцами, только дёрни. Моё имущество. Пальцы исследовали, с любопытством осваивали местность, потом двинулись ниже: Кальт задышал.
— Довольно, — почти взмолился он, но Улле не собирался его щадить:
— «Педерастические штучки»? Вам не нравится? А? Что? А если так?
— К чёрту, — злобно сказал Кальт, переворачиваясь на живот. — Делайте, что вам угодно, и оставьте меня в покое, жирный боров! Вам дали совет, а у вас одно в голове. Попросите Рауша дать вам брому или охолостить, пока окончательно не свихнулись. Технораса, аха-а… обезьянье наследие да плюс свинская похоть — прекрасные перспективы, дружище…
— Заткнитесь, брюзга! — развеселился Улле.
***
Отсюда, с высоты, Райх казался бесконечно малым, но простирался во все стороны света. Свекловичные поля переходили в каменистые плиты, на которых ничего не росло. Башня Айнхорн выглядывала из тумана как вышка; лёгкие, кудреватые облака плыли так низко, что можно было достать рукой. Кальт сделал шаг к решётке, погрузившись в воспоминания. Смотровая площадка, другой обзор, старые времена…
Был у меня товарищ, лучшего ты не найдёшь…
Он словно перемещался по дну океана. Часы били безвременье; «бом-м» — хрипела часовня в Кёльне, «бонн-бом-м» — отвечала часовня в Бонне. «Бон-а-бомм». Здесь были иные названия, но люди всё те же, и солнечный луч напрасно чертил по земле линией терминатора.
Был у меня товарищ…
Кажется, их было двое? Один, ещё живой, сидел под замком в «Моргенштерн» и, как уверял, Улле, то и дело плакал. Материал мог плакать, лохматая обезьяна скулила, когда в зверинец заносили огонь — нелепое свойство человечьей природы. Что есть человек? Слово «полезность» определяло его лишь отчасти, не объясняя; ведь так и про солнце можно сказать «горячее», так буква «F», выбитая на олове, символизирует…
— Прекрасный день, — напряжённо сказал Улле. — Отойдите от края, Айзек!
— Милый шалтай-болтай, — пошутил Лидер. — Просто ему не терпится ещё раз повидаться с красоткой Тоте.
Он давно не чувствовал вкуса, зато память хранила всё. Мякоть деревенского хлеба и вонь сжигаемых тел, горящие книги, зигзаг самописца, звонок трамвая на Грюнерштрассе. Когда-то здесь ходили трамваи. По улицам шлялись волки в коричневой форме, горланя «шиндерасса, бумдерасса», трубы пели так сладко, а он, наставник и победитель, возвращался домой и видел свет на отливе ванны — только свет, и мыльный венчик курчавящихся детских волос.
«Руки к солнцу, руки к центру мира…» Есть песни, которые поются лишь хором, да, мой фюрер, райген-райген. Истинная или ложная, однажды спросит он, и Вернер блеснёт очками: а ваше «наследие», Айзек, ваши архивы — какую бирку наклеит на них деградант с неклассическим черепом? Проклятая точка зрения. В какой-то неуловимый момент он увлёкся — мы увлеклись и мы проиграли, так отчего эта гниль проникла в базовую физику мира?
— Отойдите от края, философ!
Нет?.. Или да?
Может быть?..
«Нет», — шепнул ветер. Он не чувствовал вкуса, но уловил запах мяты и нотки приказа: как плоть от плоти моей смеет приказывать? Во всём виноват диалект. Легко отпускать шуточки на верхненемецком, но старого пуделя не выучить новым трюкам. Показывая на солнце, он по привычке сглатывал звуки: «Sun», не «Sonne», а «Sun», но почему-то это звучало иначе. Почему это всегда звучало, как «Sohn»?
Был у меня…
— Что это? — с ужасом спросил Лидер. — Мартин, что же это?
— Снег, — сказал Улле.
Нахмурившись, выпятив живот и сложив за спиной короткие руки, он наблюдал, как чёрный пух накрывает землю траурным покрывалом. Чёрт-те что! Снег падал ровно, как по линейке, казалось, кто-то медленно закутывает старые переулки, оставляя видными лишь трубы, коньки крыш и похожие на рыбьи хребты навершия флюгеров. Щекочущая тяжесть поднималась всё выше. Сам не сознавая того, райхслейтер провёл по груди ногтями кровоточащую полосу — будущий шрам.
«Что происходит?» — чирикнул Лидер. Ничего, сказал Улле. Кардиальный криз. Кто спасёт меня? Небо подмигнуло ему и он неуверенно улыбнулся — застывшей улыбкой лавочника, не в силах поверить собственному банкротству. Не надо шуток, пожалуйста! Протянул руку — и замер, глядя как свет обволакивает крупитчатую структуру плоти, боже мой, такой хрупкой, такой тленной — нет, ты не смеешь; глядя, как безумец с удивительно ясными, стальными глазами восходит на парапет — Sun-Sonne-Sohn — переступает и шагает по воздуху, во взметнувшийся шорох времени, повторяя: «Был у меня товарищ, был у меня товарищ, был, был у меня…»