Мэгги поднялась и подошла к мужу.
– Выслушай меня, Гиллон, и никогда этого не забывай и не перетолковывай. Я не допущу, чтобы эта история с Джемом проложила между нами пропасть на всю жизнь. Мальчик был болен еще до того, как он туда пошел.
– Угу, до того, как мы послали его туда. До того, как заставили его туда пойти.
– Он пошел туда потому, что он – Джем.
Сара снова заплакала.
– Вы говорите о нем так… – Но она не могла произнести, как именно.
– Не забывай этого, никогда этого не забывай, – сказала Мэгги и, пройдя через комнату, подошла к дочери, обняла ее за плечи. – Ничего не будет хорошего, если он услышит, как ты плачешь, – шепнула она, – ничегошеньки.
– Aгa, aгa.
– А ну, цыц!
– Aгa, aгa, мать.
– И чтобы больше ни гу-гу.
– Нет, теперь уже все, – сказала Сара, и тут они услышали стремительный цокот копыт прославленного маленького иноходца Смертного доктора, который мог обогнать любую лошадь в округе. Мэгги зажгла еще одну лампу, потом еще одну, и тут в дверях появился доктор, а за ним дрожащий от холода Сэм.
– Добрый вечер, – сказал доктор. Не раз он приезжал в Питманго, но они впервые его видели: высокий, мрачный человек, с виду вполне оправдывавший свое прозвище, с черным саквояжем, в котором, казалось, была заключена вся скорбь Западного Файфа.
– Хороший у вас парень, – сказал он, кивая на Сэма. – Обсушите его, разотрите как следует, дайте немножко виски, и все будет в порядке. Хоть его сейчас и колотит, но он еще не остыл после бега. А теперь дайте-ка взглянуть на другого. Дамы, выйдите, пожалуйста.
– Ни к чему это, сэр, – сказала Мэгги. – Мы ведь жены углекопов и к такому привычны.
– Ну, если вы привычные, то я – тем более.
Джемми раздели до пояса – доктор уже понял, что дальше не надо раздевать. К лицу Джемми поднесли свет как можно ближе, чтобы только не обжечь его. Он отталкивал от себя доктора, но тот умел справляться с пациентами и продолжал обследование. Посмотрев горло Джема, он прощупал распухшие гланды, смерил ему температуру и простучал легкие. С минуту он задумчиво смотрел на Джемми, и Джемми вдруг открыл глаза и посмотрел на него, и всем показалось, что он вроде бы улыбнулся, точно узнал доктора, а может, это была гримаса боли, или же он все понял. Доктор накрыл его одеялом, Сара снова заплакала, и все они вышли на кухню, где Сэм переодевался в сухое белье.
– Вы хотите слышать правду или то, что, как правило, хотят от меня слышать родственники больных? Судя по этому парню, который привез меня сюда, я, по-моему, знаю ответ.
Гиллону понравился этот человек. Теперь Гиллон понимал, почему доктора так боялись и остерегались в Питманго: он нес с собой правду, которую в большинстве случаев невыносимо знать.
– У вашего мальчика дифтерит с осложнением на бронхи. В горле у него образуется пленка, отчего ему трудно и очень больно дышать. Я слышал, как больные кричали всю ночь напролет, а состояние у них было не хуже, чем у вашего парня. Он очень мучается. – От налетевшего порыва ветра с дождем сосна под окном так застонала, что доктор взглянул в том направлении. – Это тоже едва ли улучшает дело, – сказал он.
– Я сейчас же срублю ее, – сказал Сэм.
– При этой болезни всегда высокая температура, и человек погибает от того, что тело его обезвоживается, истощается, он теряет последние силы, понятно? – Все кивнули. – Эта пленка в горле – штука очень серьезная, избежать удушья можно только с помощью трахеотомии, то есть если проделать в шее дырку и ввести туда трубку, чтобы воздух поступал непосредственно в легкие, но это лишь продлило бы агонию. Легкие сейчас до такой степени заполнены жидкостью, которую у меня нет возможности выкачать, что мальчик, лежа в постели, можно сказать, захлебывается собственной мокротой. – Он начал упаковывать те немногие инструменты, которые потребовались ему для осмотра Джема. Потом долго в задумчивости смотрел на семью. – Есть у меня лекарство, которое немного помогает и не дает пленке дальше стягивать горло, – во всяком случае, оно облегчит дыхание и позволит парню что-то сказать, если ему захочется. Или если у него будут силы. А скорей всего, ему захочется «тихонько улизнуть», как мы говорим. – Он дал Мэгги бутылочку с лекарством. – По чайной ложечке каждые два-три часа. Если он начнет задыхаться, а приступы удушья непременно будут, это на какое-то время поможет, но потом уже ничто не в силах помочь.
Он встал. Высокий – такого высокого человека у них в доме еще ни разу не было. Смертный доктор у них в доме. Как все быстро свершилось.
– Зачем я вам это говорю? Чтобы причинить страдания? Нет, я говорю это вам ради моего пациента. – Он произнес все это так, точно разговаривал сам с собой. – У меня тут есть еще одно лекарство, которое неплохо применять в иных случаях, когда, как в вашем поселке, поблизости нет больницы. Я оставлю его у кровати больного, и, когда он начнет совсем задыхаться, пусть у кого-нибудь из вас достанет порядочности дать бедному малому это… средство.
Они вернулись в залу. Никто из них, за исключением доктора, не мог заставить себя взглянуть на Джемми – во всяком случае сейчас. Доктор открыл свой саквояж, вынул из него бутылочку и поставил на столик в изголовье Джемми.
– Желаю здравствовать, – сказал он, выйдя из зала и надевая у дверей свой черный непромокаемый плащ. – Во всех шотландских семьях я объясняю одно и то же – только не очень удачно у меня это получается. Не бойтесь плакать. Больному, в общем-то, все равно – он и так знает, для тех же, кто остается жить, – это хорошее лекарство. Сухие глаза и смерть не очень сочетаются.
Они услышали ржание лошадки, которой не терпелось поскорее сдвинуться с места, чтобы не стоять под дождем, потом быстрое «цок-цок» по булыжнику, и Смертный доктор уехал. Пока он не исчез, пока не исчезли все звуки, связанные с ним, никто не шелохнулся, затем Мэгги пошла за ложечкой, а Сэм пошел в залу посмотреть на ту другую бутылочку, которую доктор оставил у изголовья. Нелегко было прочесть надпись на этикетке при тусклом свете, но Сэму не хотелось выносить бутылочку из комнаты. Наконец ему удалось разобрать буквы, и, составив из них слово, он даже присвистнул – хорошо бы никто не слышал его. Буквы гласили: «Хлороформ».
Лекарство хорошо сработало – оно помогло задержать развитие пленки, стягивавшей горло Джемми. Он сумел хоть что-то сказать, чего раньше был не в состоянии, и проглотить немного воды, оживив тем самым свое пылающее, иссушенное лихорадкой тело. Он попросил, чтобы его оставили в зале одного, а потом попросил, чтобы прислали Сэма посидеть с ним.
– Не срубай дерево, – сказал он, и волосы встали дыбом на затылке Сэма.
– Так ты слышал? – наконец произнес Сэм.
– Ага, слышал.
– Все?
– Люди думают, что раз человек не может говорить, значит, он и не слышит, но ваши голоса, точно барабан, гремели у меня в ушах.
Это потребовало от него такого напряжения сил, что он откинулся на подушки, посмотрел в потолок, закрыл глаза и задремал, а когда снова их открыл, то даже не понял, что прошло какое-то время. Хоть и смутно, но он все же разглядел, что Сэм плакал.
– Ох, человече, – сказал Джем. – Ты, что же, думаешь, я не знал?
Сэм встал. Он просто не мог заставить себя смотреть на брата.
– Холодно тут. Пойду принесу ведерко горячих углей и поставлю у кровати.
– Мне не холодно, – сказал Джем. – Лучше сядь.
Сэм взял было брата за руку, но почувствовал, что ему больно, и отпустил. Он сидел у постели, радуясь тому, что дыхание у больного стало мягче, прислушиваясь к ветру, стучавшему ветками сосны в окно.