– Тот, кто тронет моего брата, – ровным голосом сказал Сэм, – больше никогда уже не сможет работать – так я его отделаю.
– В Америке тебе бы это не прошло, сволочь, – крикнул Джем. Но слышал его управляющий или нет, так и осталось тайной.
– Хоуп, Вилли! – выкрикнул мистер Брозкок, и коротышка Вилли Хоуп рысцой побежал к нему.
Весть о том, что Гиллону Камерону не дали пособия, потрясла поселок, а после того, как потрясение прошло, остался страх. На этом примере они поняли одно: что «кус» дают по прихоти лорда Файфа. Ему случалось быть прижимистым, и углекопам приходилось с этим считаться, но по большей части он был щедрым, и пособие, которое он давал, помогало семье пережить несчастье и продержаться после того, как кормильца покалечило в шахте. Новость передавали по поселку шепотом, точно надеялись, что все уляжется, если это не будет произнесено вслух.
«Слыхали? Камерон-то не получил кyca».
Значит, если кто проткнет тебя киркой и ты не сможешь работать, жить будет не на что, – кто же в Питманго после этого мог чувствовать себя в безопасности?
Весь вечер на Тошманговскую террасу приходили люди и возмущались тем, как с Гиллоном обошлись, – а вернее, лили слезы по себе, заявила Мэгги; после десяти часов явился мистер Селкёрк, раскрасневшийся от подъема и спиртного, но очень спокойный.
– Ты хоть понимаешь, кто ты такой? – Гиллон оказал, что нет, не понимает. – Ты же вошел в историю! Олицетворение глупости и элементарного невежества.
– Ничего не понимаю.
– «Ничего не понимаю…» – передразнил его Селкёрк. – Конечно, ты ничего не понимаешь. Потому-то я, рискуя собственным сердцем, и залез к вам сюда, чтоб ты понял.
Гиллон ждал сочувствия даже от мистера Селкёрка.
– Ты же не знаешь своих собственных прав. Ты не знаешь элементарнейших законов собственной страны.
– Ладно, – сказал Гиллон. – Так просветите меня.
– Лежишь тут, как раненая овца, и ждешь, чтобы люди шли к тебе и гладили по шерстке. А сам элементарнейших прав своих не знаешь.
– Да каких прав-то? О чем, черт побери, вы говорите? – закричал на него Гиллон, хоть ему и больно было кричать.
– Ждешь, значит, подачки сверху, – произнес он с таким сарказмом, что это прозвучало как пародия на сарказм. – Ждешь, когда его светлости лорду заблагорассудится выдать тебе пособие. До чего же трогательно. И как ему, должно быть, приятно, когда его славные углекопы задирают вверх голову и смотрят, не соблаговолит ли его светлость сбросить им что-нибудь со своих небес.
– Нечего так разговаривать с моим мужем, – возмутилась Мэгги. Ее глаза – два пылающих угля – встретились взглядом с двумя голубьими льдинками.
– «Моим мужем», значит! Ты говоришь о нем так, точно он – твоя корзинка с углем. – Мистер Селкёрк усмехнулся. – А он же попрошайка!
Теперь уже не выдержал Сэм и вскочил на ноги, но Гиллон жестом заставил его сесть.
– Разве я сказал что-нибудь не то? Когда человек лежит с протянутой рукой и просит, чтобы кто-нибудь бросил ему монетку, разве это не называется попрошайничать?
Если так ставить вопрос, то – конечно. В глазах лорда Файфа все они были попрошайками.
– А почему, собственно, вы должны тянуть руку?
– Потому что так принято, – наконец сказал Эндрью.
– И вам это нравится?
– Это срабатывает. Временами. Иногда.
– Разве не об этом я вам говорил? Так оно и есть – все зависит от прихоти хозяина. И вам это нравится? Вам нравится плясать под его дудку? Вам нравится?
Все молчали. Он заставил их устыдиться.
– Ваша семья могла бы принять Кейра Харди, но нет – вы и подумать об этом не смели. Вы даже не пожелали съездить в Кауденбит в профсоюз и выяснить там насчет своих прав. Сидите здесь, отрезанные от всего мира, в своей жалкой долине и ждете, когда хозяин соблаговолит дать то, что вам по праву положено.
Покончив с этой диатрибой, несколько притупив острие своей желчной иронии, библиотекарь рассказал им про закон, принятый в парламенте, в Лондоне, этом таинственном средоточии силы и власти, где никто из них и не мечтал побывать, но откуда шли загадочные нити, управлявшие их жизнью и регламентировавшие даже еду у них на столе. Назывался этот закон, как сообщил им мистер Селкёрк, «Акт о компенсации рабочим»; он был внесен бандой мошенников для облегчения своей совести – им же приходится все-таки исповедоваться по воскресеньям – и втихомолку принят. В законе этом говорилось, что рабочие имеют право на соответствующую компенсацию или пособие, если они получили увечье на работе из-за негодного оборудования или по недосмотру компании.
– Значит, не по прихоти хозяина, – сказал мистер Селкёрк, – а по закону, действующему у нас в стране. Закон дает вам нотъемлемое право на пособие.
В комнате находились и посторонние – обитатели Тошманговской террасы, и всех (взволновало то, что они услышали: значит, теперь рука, выдающая пособие, уже не может держать их за горло. И все же, как и Камероны, они боялись. Прибегнуть к по; мощи закона – значит бросить вызов хозяевам, а бросить вызов хозяевам в Питманго – это навлечь на себя беду.
Слишком многие еще помнили рабство и не забыли, как на практике претворялся в жизнь великий закон. По закону все люди объявлялись свободными, и, чтобы получить свободу, человеку достаточно было явиться к шерифу и заявить, что он недоволен условиями своего существования и хочет уйти от хозяина. Если говорил он достаточно убедительно, то получал свободу – свободу бродить по обочинам дорог, выискивая корни и мох для жратвы. Свободу сдохнуть с голоду.
– Что же я должен делать? – спросил Гиллон.
– Подать в суд.
Как хотелось бы не понять! Слишком это было опасно. Боязнь сделать шаг и желание идти вперед сталкивались и давали искру – атмосфера в комнате насыщалась электричеством.
– Подать в суд – на кого же? – наконец осмелился скороговоркой спросить Гиллон. – На что?
– Неужели мне надо тебе и это растолковывать? – сказал Селкёрк. Гиллон кивнул. – На лорда Файфа.
Это казалось такой неслыханной дерзостью, что не сразу дошло до сознания. В комнате воцарилась гробовая тишина. Тишина, порожденная чувством опасности, и в то же время было в этом что-то упоительное. Надо же: один из их братии вот-вот ступит на запретную землю.
Где-то в глубине души у Гиллона уже складывалось желание сказать: «Да». Оно сидело в нем, оно готово было вырваться наружу, только ждало удобной минуты, когда слово будет произнесено и назад его не воротишь.
– Сделай это, папа, – сказал Сэм тихим, напряженным голосом. – Подай в суд на мерзавца.
Гиллон колебался. Сказать «да» и подать в суд на лорда Файфа? Подходящее ли сейчас время и подходящий ли это способ для того, чтобы наконец сказать «да»? Чтобы простой человек подал в суд на лорда? Чтобы углекоп, работяга подал в суд на лорда Файфа? Нет, нужно время, чтобы такому поверить, нужно снова и снова повторить это про себя. Гиллон чувствовал, что окружающие уже иначе смотрят на него. Он понимал, о чем они думали: неужто у этого человека, который живет на их улице, хватит духу вытащить лорда Файфа, которого многие и в глаза-то не видели, в суд по уголовным делам!
– Да уж, папа, – сказал Джем, – поезжай и подавай на него в суд. Подавай в суд за то, что он сделал с тобой.
– И за то, что он сделал со мной! – выкрикнул Сэнди Боун.
Уолтер Боун встал и, драматическим жестом указывая вниз, туда, где когда-то было Спортивное поле, сказал:
– Подавай на него в суд за то, что он сделал со всеми нами. Мы, как скала, будем стоять за твоей спиной.
Вековечная ненависть выплеснулась наружу. Люди принялись выкрикивать имена отцов и братьев, которых покалечило в шахте, – те самые люди, которые еще недавно на коленях ползли, чтобы получить из рук лорда Файфа свой «кус»; иные, казалось, и за жизнь-то цеплялись, только чтобы получить этот «кус», а получив его, отправлялись на тот свет. Шум в доме стоял оглушительный, он все рос и рос и наконец выплеснулся на улицу, прокатился по Тошманговюкой террасе и затем по Монкриффекой аллее, распространяясь с такой же стремительностью, с какою весть о том, что Гиллон Камерон не получит своего «куса», приползла снизу вверх.