Камни падают в море
В РОДНОМ ДОМЕ
В РОДНОМ ДОМЕ
1. МАТЬ
За домом, в непролазных зарослях бузины, свила гнездо птица. На груди у нее было желтое пятнышко, хвост отливал синевой. Как она, эта птица, называлась, Анна Алексеевна определить не могла, хотя и долго перелистывала сохранившийся среди учебников справочник. Но то ли картинки плохо передавали особенности оригиналов, то ли птичка была какой-то редкостной породы. Так или иначе, а птица заинтересовала Анну Алексеевну. Самца она ни разу не видела; был ли он плохой семьянин, или не выдержал суровой борьбы за существование — не знала. Самка же из четырех пестрых яичек вывела четырех птенцов. Птенцы вытягивали голые, в пупырышках шеи и пищали: они хотели жить и есть. Мать добросовестно трудилась от темноты до темноты — ловила мошек, прилетала, справедливо распределяла добычу и улетала вновь.
По утрам, отправляясь к колонке за водой, Анна Алексеевна не забывала поставить на землю ведра и взглянуть на маленькое семейство. Первое время птица, будто подстреленная, бросалась на землю, прыгала по траве, отвлекала внимание от гнезда, но потом привыкла к этим ежедневным посещениям, и старой женщине было радостно видеть, как маленькая мать, не обращая на нее внимания, занималась своими важными делами.
Однажды Анна Алексеевна заметила из кухонного окна, как Бунчик, соседский кот, черный, многоопытный, вороватый зверь, неизвестно по какой надобности пришел на огород и неторопливо, с независимым, сосредоточенным видом прохаживался по тропинке, потом сделал два больших полукруга около кустов бузины, насторожился, видимо услышав писк птенцов, и, выгнув хребет, волоча хвост, направился прямехонько к гнезду. Анна Алексеевна отбросила в сторону нож, которым чистила картофель, и хотела выбежать на помощь. Но в это время откуда-то сверху, взъерошив перья, со свирепым писком, почти криком, на кота бросилась птичка. Мужество ее, несоизмеримое с величиной, взволновало Анну Алексеевну. Кот остановился, угрожающе-недоуменно поднял лапу, неуклюже, на трех лапах подался назад, неожиданно подпрыгнул, перевернулся в воздухе и, обиженно распушив хвост, трусливой рысцой засеменил к старой, расщепленной молнией рябине.
Анна Алексеевна страдала бессонницей. В ту ночь, лежа в кровати, прислушиваясь к завыванию ветра, она думала то о мужественной птичке, то о себе. Она и не спала и не бодрствовала: сознание ни на минуту не уходило, но было оно медлительное, вялое, неотчетливое.
…Разлетятся птенцы, полетят вперед, к жизни. Не оглянутся на родное гнездо. Ничего нельзя с этим поделать. Уж так устроена жизнь! И постоянное чувство обиды по поводу того, что дети уделяют ей меньше внимания, чем могли бы, надо прятать поглубже в себе. В самом деле, наверное, иначе и не может быть — так замыслила природа.
Анна Алексеевна шумно переворачивалась, вспоминая детей. Сын Николай. Он работал на железной дороге. Когда началась война, его долгое время не брали в армию. А потом все-таки взяли. Взяли — и через два с половиной месяца убили его фашисты. Рослый, нескладный парень со смешной фамилией Незабудка, товарищ сына, привез ей кожаную сумку. В ней было три или четыре письма, завернутый в бумагу вышитый носовой платок, записная книжка, в которой не было никаких записей, только на обложке значилась фамилия владельца, и старые серебряные часы. Вот и все, что осталось ей на память о сыне: письма, вышитый носовой платок, незаполненная записная книжка и дедовские часы…
В Москве дочь Татьяна. Она врач, работает в научно-исследовательском институте. Что именно она там делает, Анна Алексеевна не знала. Татьяне уже за тридцать, однако замуж она не вышла. Был у дочери друг. Его звали Владимиром. Он носил длиннополые, должно быть очень модные, пиджаки, курил толстые ароматные папиросы, забивая в мундштук какую-то желтую ватку, и очень важничал. Он два раза вместе с Татьяной гостил у Анны Алексеевны, и дочь говорила о нем как о будущем муже. А потом вдруг замолчала, и, когда Анна Алексеевна заговаривала о Владимире, глаза у Татьяны становились колючими, злыми и тоскующими. Был Владимир, и не стало Владимира — больше матери ничего знать не полагалось. Дочь, должно быть, очень страдала. Да и как же иначе могло быть? Впрочем, иногда Анна Алексеевна колебалась: может быть, дочь и не страдала. Просто Владимир разонравился ей, и она пошла на разрыв. Нет, зря говорят, что материнское сердце все чувствует, что от матери ничего нельзя скрыть. Попробуй-ка догадайся, если глаза у дочери становятся чужими и колючими.