Василий появился на рассвете. В комнату он вошел с каким-то нелепо-праздничным, ликующим лицом. Увидя это выражение, Татьяна вздрогнула от злости.
— Долго это будет продолжаться! Ты понимаешь, что ты делаешь? Я не хочу, чтобы ты позорил себя, и меня, и маму!.. — начала она.
Если бы Василий попытался что-нибудь объяснить, оправдаться, если бы он просто сказал, что полюбил Настю и ничего не может с собой поделать, она бы, наверное, попыталась понять его и если не оправдать, то хоть примириться с его глупыми поступками и решениями. Но брат стал говорить ей колкости. Он попросту не впустил ее в свой мир и всем своим видом показал, что не только не считает себя ни в чем виноватым, а даже и не видит повода для разговора. Это уже было слишком. Она разозлилась и на мать за то, что она явно не хотела вмешиваться, вразумить своего сынка.
Татьяна легла в кровать, но заснуть не могла. Лежала и думала, что, видно, много таких людей, как Мурзин и ее брат, тупых и жестоких, мимоходом, даже не задумываясь ни о чем, они разбивают чужую жизнь.
Осунувшаяся после бессонной ночи, она поднялась с кровати, умылась. Завтракать не стала. Вместо этого собрала чемодан, поцеловала мать, обещав скоро снова приехать, и пошла на вокзал, не простившись с братом. По дороге она встретила Настю. Настя стояла около газетного киоска и грызла мороженое, рассеянно поглядывая по сторонам. Татьяна, словно видела впервые, окинула ее внимательным взглядом и вынуждена была признать, что у нее очень стройная фигура и мальчишеское, дерзкое, но все же довольно привлекательное лицо. Впрочем, все это ничуть не оправдывало ее. С каким бы наслаждением она подошла к ней вплотную и влепила ей пощечину! Конечно, она не сделала этого, а просто окинула ее с ног до головы презрительным, ненавидящим взглядом и, не кивнув головой, заспешила вперед. Пройдя сто или двести шагов, она оглянулась. Настя смотрела ей вслед и тотчас же показала ей язык. Дерзость эта не разозлила Татьяну, напротив, ей было приятно, что девчонка поняла истинный смысл ее взгляда.
На Вокзальной площади она глянула на часы. Поезд отходил через восемнадцать минут. Надо было торопиться. И она заспешила в билетную кассу.
Счастье не приносят, не дарят, не дают — его завоевывают. Завоевывают по-разному.
Возвратясь к себе, Татьяна поняла, что может еще завоевать свое счастье. Оно было в ее труде. Только в труде. В самом деле, разве у нее не интересная работа? Плохие товарищи? И о завтрашнем дне, когда она войдет в свою лабораторию, думалось радостно и бодро.
Утром, когда она ставила чайник, умывалась, запирала дверь и шла по улице, чувство полноты жизни не покидало ее.
В вестибюле ее встретили веселыми возгласами. Подруги обнимали ее, целовали в щеки, тормошили, разглядывая, поправилась ли, пополнела ли. Сослуживцы приветливо улыбались, пожимали руку, спрашивали, как отдохнула, шутили. Здесь все были свои. И она была нужна всем этим людям, потому что делала одно с ними дело. Нужное, полезное, благородное…
Никогда ей так не работалось, как в первый день после возвращения из отпуска. Сквозь звякание пробирок, стук шагов, голоса, хлопание дверей она словно бы слышала музыку, медлительную и очень гармоничную.
В середине дня она спустилась в столовую, пообедала, потом вернулась к себе, подошла к окну, посмотрела на прохожих — на старушку с продовольственной сумкой, на молодую мать, катившую перед собой коляску, — и почувствовала, что усталость удивительно быстро проходит и ее снова тянет к высокому лабораторному столу.
А через несколько дней, возвращаясь с работы, она увидела, что в полутемном коридоре, напротив ее двери, кто-то стоит, прислонившись к стене. Это был Василий.
Она сказала равнодушно:
— Здравствуй.
Он посмотрел на нее испытующе.
— Здравствуй, сестра.
И подчеркнул слово «сестра». Она поняла: оба они недовольны друг другом, в ссоре, злятся, но они брат и сестра, они родные.
— Как мать?
— Проводила спокойно, не плакала.
— Ну, входи.
Вошел, поставил в углу чемодан, сел на диван, вынул папиросу.
— Можно?
— Кури.
Татьяна раскрыла окно, пошла ставить чайник.
Два сизых, с белыми пятнышками на спинках голубя, тяжело хлопая крыльями, взлетели на подоконник, принялись клевать рассыпанные на подоконнике хлебные крошки, потом поочередно напились из стоявшего тут же блюдечка с водой и стали прохаживаться, огибая горшки с цветами, заглядывая в комнату.