Потребность в любви и привязанности после того, как умерла жена и выросли сыновья, перенес дядя Костя на многочисленных племянников и племянниц. Еще с давних лет, когда была жива жена, присылала их деревня — мальчиков в яловичных сапогах, озирающихся на шумный город, девочек, повязанных потерявшими цвет и возраст бабушкиными полушалками. И дядя Костя всех этих мальчиков и девочек, наравне со своими ребятами, кормил, одевал, обувал, отдавал в учение и сообщал им первоначальный житейский опыт, а сам с удовольствием приглядывался, как развивался в подростке задор, как быстро и прочно осваивался он в новом положении. Через три-четыре года питомец благодарил старика за хлеб-соль, за ласковое слово и уходил из подвала в широкую самостоятельную жизнь. Неназойливые, всегда краткие нравоучения и скромные хлеба дяди Кости были подобны дрожжам, на которых всходит добротное тесто: воспитанники его преуспевали. Один из них был литейщик-стахановец, о котором несколько раз писали в газетах, другой заслужил на войне немалый чин, а потом стал доцентом, третья заканчивала медицинский институт.
Иногда по праздникам, когда племянники приходили навестить старика, дядя Костя, усевшись в красном углу за бутылкой водки, выслушивал житейский отчет каждого, и морщинистое, покрасневшее лицо его принимало выражение горделивого одобрения.
Не все из пережитого было осмысленно и до конца понято старым человеком. Может, потому и хотелось ему — с каждым годом все сильнее — снова пройтись по короткой жизненной стежке, оглядываясь по сторонам, вникая в смысл событий.
Николай Сергеевич заболел, и его увезли в клинику. Через месяц или полтора он вернулся домой. Когда дядя Костя зашел узнать, не нужно ли чего, оказалось, что нет, ничего не нужно и что профессор собирается на целебные заграничные воды. Вечером он уехал и снова отсутствовал месяца полтора.
Как-то ранним утром дядя Костя увидел у ворот автомобиль. Николай Сергеевич тяжело вылезал из него. Взглянув в его лицо, обрамленное вконец поседевшей бородкой, заметив нездоровые круги под глазами и выступившие на лбу голубоватые жилки, дядя Костя понял, что прославленные заграничные воды не пошли ему впрок. Дворник принял из рук профессора чемодан, и они, останавливаясь на лестничных площадках, чтобы Николай Сергеевич мог отдышаться, поднялись на четвертый этаж.
В своем кабинете профессор грузно опустился на диван. Пока тетя Даша, домашняя работница, готовила завтрак, дядя Костя присел на стул потолковать.
Так же вот, на краешке стула, он сиживал частенько. Почти однолетки, дворник и профессор, они любили поговорить. Разговоры их были по-стариковски витиеваты: нужным словам предшествовали словесные завитушки, за пусторечьем пряталась оглядка, взаимное прощупывание мнений, осторожность в суждениях.
— Барбос-то как? Процветает?
— Существует, — бодро отвечал дворник, — барбос что, хлебца ему дашь али костку — он и грызет. Человеку много труднее.
— В чем же главные трудности?
— В мыслях трудности. Уж очень она, жизнь-то, галопом скачет. Да и нет у нашего стариковского поколения тихой, задумчивой старости — суматошно. Про бомбу эту тоже разговоры… Страшно-то не страшно, а обидно. Коли б мы неправильно жили, тогда страши. А за правильную жизнь страшить — это одна, можно сказать, подлость выходит… А еще есть у меня мыслишка — в колхоз перебраться, чтобы помедленнее пожить. Косить я еще могу, за лошадьми там приглядеть… А по прошествии времени на завалинке бы сидел, течением жизни интересовался или рыбу удочкой ловил. Лапти тоже могу плесть…
— О лаптях деревня забыла давно.
— А я б напомнил. Для домашнего обиходу вещь стоящая. Пальцы — в свободе, пятка не преет. На свадьбу в лаптях не пойдешь — это без спору… А обидного для деревни тут нет ничего.
— Не поедете вы в деревню. Мы с вами теперь на подъем тяжелы, неизвестности опасаемся. Мыслей-то новых много?
— Без мыслей нельзя, — строго ответил дядя Костя и хриплым, монотонным голосом изложил свои соображения о происшествиях в доме, поведении жильцов, о том, что подмечал он, наблюдая за сравнительно небольшим числом людей.
Тятя Даша внесла в кабинет тарелку с рисовой кашей, густо посыпанной сахаром, и кофе с ванильными сухарями. Дядя Костя простился и ушел. Николай Сергеевич съел кашу, выпил кофе и, закутав ноги, прилег на диване. Взгляд его заскользил по книжным полкам, картинам, потом остановился на письменном столе. Рядом с большим, черного мрамора, чернильным прибором стояло множество пустых пузырьков из-под лекарств — Дарья почему-то не выносила их. И вдруг профессор подумал, что, может быть, очень скоро всего этого не будет. После бесконечных осмотров, исследований и консилиумов, когда врачи или сурово молчали, или говорили слишком много утешительных и ничего не значащих слов, профессор рассудил, что недуг излечить очень трудно. Видимо, он стар: у него изношено сердце, сужены сосуды, плохо работает печень.