Больше всего Анна Алексеевна думала о младшем сыне — Василии. В детстве Васька был озорником. Его даже несколько раз хотели исключить из школы. Учился он, правда, терпимо, но без всякого усердия. Не нарушать дисциплину, учить уроки, поднимать руку казалось Ваське подлизыванием. Усерден был он только в озорстве: то незаметно пронесет и выпустит на уроке ужа — гадина ползет под партами, ребята хохочут, девчонки лезут на скамейки, урок срывается; то вместо школы отправится ловить рыбу или собирать грибы. А его увлечение голубями! Сколько слез, неприятных объяснений и огорчений пережила она из-за голубей. Лучше и не вспоминать. Анна Алексеевна со страхом думала о будущем сына. К счастью, опасения ее оказались напрасными. То ли военная служба выправила его, то ли просто прожитые годы. К концу войны он стал офицером, имел много наград и служил в армии поныне.
Теперь в двух комнатах старого дома пустота. В сердце старой женщины тоже пустота. Только в непогоду дребезжит оторвавшийся от кровли железный лист. Да иногда ветер доносит звуки гармоники и пронзительных женских голосов. И снова тихо.
Анна Алексеевна привставала, смотрела в окно — до рассвета еще долго — и, вздохнув, снова ложилась в постель. Совсем одна. Короткие письма, бланки денежных переводов с торопливо написанными однообразными словами и фотографии в потрепанном семейном альбоме — не слишком ли это мало за годы забот и тревожных мыслей, за бессонные ночи и глубокие морщины, избороздившие лицо?
Никого, кроме нее, в эти двух когда-то тесных и шумных комнатах. Проломилась ступенька на крыльце. Упала изгородь. Зарос травой огород.
Правда, месяц назад пришло письмо от Татьяны. Она писала, что скоро приедет домой Василий, вероятно, и ей удастся приехать вместе с братом. Но сколько она получала таких писем! И как часто ожидания оказывались напрасными. Новых разочарований не хотелось. И Анна Алексеевна старалась не думать об этом письме.
Верны ей были только воспоминания. И старуха, кряхтя, поднималась с постели. Все равно не заснуть. Вот старый альбом, и вот ее дети — такие, какими были уже давно. Таня, ей девять лет. На руках кукла, тоже Таня, теперь она валяется в чулане вместе с хламом. Широко раскрытыми удивленными глазами смотрит с фотографии девочка на мир. Впереди школа, подруги, танцы в городском саду, переезд в Москву, институт, Владимир с его нагловатым, самодовольным лицом, в модном длиннополом пиджаке. И еще многое, о чем неизвестно Анне Алексеевне и о чем трудно догадаться. Вот Николай — стройный, не по летам серьезный мальчуган, в полотняной, с петухами рубахе, подпоясанной шелковой ленточкой. Он стоит на фоне грубо намалеванного моря, пальм, парусных кораблей и угрюмо смотрит в аппарат. Он так серьезен, что кажется, уже знает о своем будущем — и о том, как станет работать на железной дороге, и о том, как ляжет с пулей в сердце на мокрую холодную траву. А вот Вася. Сидит на камне, болтает ногами в воде и с трудом сдерживает смех. В руках у него серый кролик. Мордочка у кролика веселая и легкомысленная, и мать в который раз с улыбкой отмечает, что она чем-то схожа с личиком хозяина.
Будто петли на нескончаемом старушечьем чулке, складывались дни и недели в месяцы и годы.
Но всему, даже самому плохому, приходит конец. И в жизнь Анны Алексеевны пришел какой-то новый, небывало быстрый темп. Этот день наступил после длинной бессонной ночи, как раз после того, как птенцы покинули гнездо в зарослях бузины.
Анна Алексеевна услышала голоса на крыльце и открыла дверь. Два чемодана стояли на ступеньках, рядом, прислонившись к перилам, Таня. Василий, сын, медленно поднимался по ступенькам, держа в руке кусок деревянной резьбы, оторвавшейся от карниза, и глядя на то место, откуда сорвал его ветер. Неимоверно длинным показался Анне Алексеевне путь от крыльца через сени в комнату, когда дочь и сын вели ее, обняв за плечи.
И вот ее дети снова с ней. Слишком коротки были прошлые встречи — они не запомнились. Потому и казалось, что это вихрь войны оторвал от нее детей, до сих пор носил их в неизвестности и вдруг поставил на крыльцо, повзрослевших, живых, невредимых.
А через несколько дней, когда Анна Алексеевна немного опомнилась, показалось ей, что все изменилось вокруг. На тысячи мелочей, к которым присмотрелся глаз, словно бы пролился резкий свет. Комнаты, пугающие Анну Алексеевну своим нежилым видом, стали светлыми и обжитыми. На голубой праздничной скатерти неведомо откуда появились ржавые пятна, и ей было стыдно за них перед детьми. Обитый алым плюшем диван оказался облезлым и продавленным. Анна Алексеевна вся ушла в хозяйственные заботы. Она хотела все сделать сама и не желала, чтобы дети помогали ей. Пришивая пуговицу к рубашке сына и зубами перекусывая нитку, она искоса смотрела на Василия и громко ворчливым, обидчивым голосом говорила: