Помню, что рассказ старика показался мне романтичным. А потом я подумал, что бывают времена, когда романтика входит в саму жизнь и делается неотделимой от нее. Помню еще, что, слушая эту историю, я долго раздумывал о том, что в первые годы после Октябрьской революции свободу изображали в образе прекрасной женщины. Может быть, в этом замысле профессионального скульптора или талантливого любителя была мечта о революции? Этого уже, как видно, никогда никому не узнать.
Мы ехали тогда с Иваном Мартыновичем по замерзшей речке. По обеим сторонам дороги высились горы, поросшие разлапистыми соснами и приземистыми березками. Солнце уже склонилось к западу и, перед тем как нырнуть за вершины, последними своими лучами щедро зажгло искрами сухой сыпучий снег. Местами снег по крутым склонам осыпался и обнажились слои каменных пород, местами ветер намел высокие сугробы. И хотя в трех или четырех километрах отсюда, за поворотом реки, высились корпуса нового крупного предприятия, слышался шум моторов, лязг металла и шипела электросварка, места эти казались дикими и безлюдными.
Бойкой короткой рысцой бежала маленькая, выносливая рыжая лошадка, запряженная в сплетенную из ивовых прутьев кошеву.
Иван Мартынович, крепкий старичок с умным, приветливым лицом, в очках с дужкой, перевязанной тряпочкой, расспрашивал меня о жизни по ту сторону Уральского хребта. Я рассказывал.
Иван Мартынович слушал, изредка добродушно покрикивал на лошадку, чтоб не ленилась, потом, отвернувшись и глядя вниз на мелькающий снег, о чем-то задумался.
Я тоже замолчал, засмотрелся на лошадь. Хотя и легкая была кошева и не слишком тяжелы мы с Иваном Мартыновичем, трудно лошадке приходилось на взгорках. И я, человек, привыкший к современным видам транспорта, к поездам, трамваям и метрополитену, поймал себя на чувстве сострадания к бессловесной скотине, захотелось выпрыгнуть из кошевы, бежать рядом по мягкому снегу. Потом я подумал, что много тысячелетий люди ездят на лошадях и вряд ли когда-нибудь раньше могли появиться подобные мысли. «Все-таки быстро, — думал я, — новое входит в жизнь, в сознание, и как быстро уходит из него старое».
Неожиданно Иван Мартынович остановил лошадку.
— Про памятник ты спрашивал… — Иван Мартынович скупо улыбнулся. — Приедем ужо домой, про большую любовь тебе расскажу.
Мы въехали на берег и сразу же вблизи показался поселок. Остановились у небольшого домика, обмазанного глиной и побеленного. Нас никто не встретил: Иван Мартынович был не то вдовец, не то старый холостяк. Пока мой хозяин искал спички и разводил на загнетке огонь, я разглядывал его жилье. Домик состоял из прихожей и по-холостому неуютной, но чистой, оклеенной выгоревшими обоями комнаты. В углу стоял грубой работы некрашеный шкаф, рядом узкий ящик, разделенный на множество отделений и напоминающий пчелиные соты, — ветеринарная аптечка. Стена между двумя окнами была сплошь завешана фотографиями. Здесь же помещалась книжная полочка.
Откуда-то появился черный, пушистый, с белой крапинкой на шее кот; он с урчанием терся о пимы своего хозяина, перебегал на короткое время ко мне, настойчиво ласкался, а потом сильным движением прыгал на шкаф, смотрел оттуда зелеными одичалыми глазами. Видимо, заскучал кот по людям.
Затрещал огонь, запах жареного разнесся по комнате. Иван Мартынович вынул из печи большую чугунную сковородку и закопченный чайник. Мы сели за стол.
— Рассказать обещали про памятник, — напомнил я, когда мы покончили с едой.
Хозяин мой свернул папиросу, закурил, погладил кота.
— Молодой ты, не знаешь в жизни многого, многого, может, и не поймешь, — начал он тем тихим певучим голосом, каким сказываются былины и сказки, — как каторжан по этапу гоняли, только в книгах читал, как кандалы бренчали — и вовсе понятия не имеешь…
Много песен про колодников сложено, много книг написано, да не про все там сказано.
Когда гнали каторжан по этапу, думали они спервоначалу о разбитой своей жизни, о пропащей молодости, родных-любимых, вспоминали, а потом, когда переходили Урал да начинали сибирские снега топтать, тут и вовсе думать переставали. В этом и было самое страшное: шли оборванные, иззябшие до костей и ни о чем не думали, ни о чем не вспоминали, бездумно шли.