Левой рукой вытер Петр пот с лица, прислушался. Вблизи ветка хрустнула, или показалось ему, но только побежал Петр через тайгу. Раньше временами забывал Петр, что он беглый, что уже давно ищут его в горах, а вот теперь, когда самое трудное было позади, впервые задумался об опасности. Мокрая рубашка хлестала по телу, щипало потом глаза, а он бежал. Потом остановился под столетней пихтой, разжал правый кулак… Блестит золото, блестит.
Пришел Петр в землянку. На дверь оглянулся, сказал:
— Нашел! Теперь, Настя, собираться будем…
И положил на стол три самородка: один в сорок семь золотников, другой — в тридцать один, третий — в девятнадцать. После этого сел за стол, голову на руки положил и задумался, да так крепко, что не слышал, что ему Настя говорила.
Стали Петр с Настей к отъезду готовиться, срок назначили — через неделю.
И хоть никому ни Петр, ни Настя не говорили о своей удаче, но скрыть от людей ничего не смогли. Вид, наверное, и озабоченность их выдали.
Проведали бродяги о старательном фарте. Ввечеру собрались и загуляли шибко. Расселись на нарах, на полу, оборванные, взлохмаченные. У одного ноздри вырваны, у другого на морде клеймо железом каленым выжжено, у третьего через полбашки шрам — по красной полосе синим отливает. Бывалый народ!
Человечишка один — по одежде каторжник, обличием варнак, именем Семен, прозванием Кошкин бог — на тальянке стал наяривать. Загудели гости:
— Хозяйка, потешь!
Взяла Настя белый платочек, притопнула, прошлась по землянке, и землянка, хоть была низкой, темной, дымом пропахшей, показалась гостям светлее и просторнее. Потом поднял Петр кружку, стал речь держать. Слушали бродяги. Хорош Петр в ту минуту был: стройный, мускулистый, в глазах серых — огонек и злоба, волосы, мокрые, спутанные, на высокий лоб опустились. Не мог он без прощального слова уйти. Неблагодарностью это было бы: людям, что в землянке собрались, всем он обязан был — жильем, счастливой любовью, фартом своим, надеждами; мечтами, которые становились жизнью.
— Слушайте, дружки мои, — сказал он, — ничего у вас в жизни не осталось, для людей вы хуже волков, на Руси вами младенцев пугают, жизнь вас на убийства и грабежи толкнула, все хорошее от вас отступилось… Но помните: придет время, придет. И готовиться к нему уже сейчас надо, кто хочет доброе имя и честь вернуть. Рухнет самодержавие, погибнут все, кто против народа, и на свободной земле станут жить свободные люди… И ничто в новой жизни не заставит никого свернуть со своего пути… Выпьем за новую жизнь, за русскую революцию! И за то, чтобы каждый в новой жизни свой путь нашел!
Замолчал Петр, и тихо стало в землянке, и все услышали, как трещит в очаге огонек да людским голосом кричит где-то в горах ночная птица.
В тайге человек дичает, говорит мало, зато слушает со вниманием и запоминает все.
Еще до последнего гостевания передавали Петровы гости его слова другим, и дошла до властей ябеда, что в горах-де ссыльнокаторжный беглый народ смутьянит и на царя остервеняет. Через ябеду ту пало подозрение, что Петр Верховцев далеко не ушел, а поблизости прижился. И начался в горах новый розыск.
В розыске и смотритель был. Острог свой на помощников оставил, а сам по горам рыскал, вынюхивал, выслеживал да надзирал.
Тут и кончилось Петрово с Настей тихое житье: через подкуп проведал смотритель о землянке и нагрянул с солдатами. Так в жизни бывает: высшее благородство в исступление приводит негодных, мелких людишек. Говорили, что тот самый бродяжка их предал — Семен, Кошкин бог. Если бы Петр для себя золото мыл, если бы людям не говорил, что для друзей и дела своего старается, может, и не донес бы на него тот человечишка. Донес он, говорили у нас, потому, что не понимал, как можно не для себя, а для людей жить. Не верил в новую жизнь и не хотел, чтобы люди по-людски жили.
Поздним вечером по тропке подобрались, в потаенное окошко глянули. На столе плошка коптила, в очаге головешки догорали голубым пламенем, землянку освещали тускло. Настя шила что-то, Петр у огонька грелся. Домашность в мешки была собрана, к уходу все подготовлено.