Студенты, толпившиеся в дверях аудитории, расступились. В наступившей тишине слышались шаги Владимира Сергеевича. Вот он прошел коридор и стал спускаться по лестнице вниз. Андрей Алексеевич, нахмурившись, сидел в президиуме и боролся с охватившим его желанием выйти вслед, догнать, остановить… Усилием воли он поднял голову, оглядел аудиторию. Студенты сидели растерянные, испуганные, недоумевающие. Первокурсница — совсем еще девочка с большими темными глазами на некрасивом, большеротом лице — умоляюще смотрела на него.
«Так ли все это происходит, как должно происходить? Есть ли в этом необходимость? Виноват ли Владимир Сергеевич?» — спрашивали эти темные большие глаза. Андрей Алексеевич отвел взгляд в сторону и снова опустил голову. Сейчас, раздумывая об этом, он почему-то решил, что та студентка-первокурсница напоминает ему дочь Лену. Правда, дочь гораздо красивее той, полузабытой студенточки, но иногда у нее бывает точно такое же выражение лица. Это когда она не может решить самостоятельно трудный вопрос и обращается за помощью к отцу.
Андрей Алексеевич был с давних студенческих лет хорошо знаком с Владимиром Сергеевичем. Они вместе учились в университете и были земляками. Оба с огромным трудом получили образование в Петербургском университете, оба люто бедствовали, бегали по грошовым урокам и занимались перепиской нот. Владимир Сергеевич был крестьянский сын — редкое исключение среди дореволюционного студенчества. Андрей Алексеевич был сыном состоятельного, по деревенским понятиям, мельника, но и ему родители мало помогали.
…К обеду Лена запоздала. Она через несколько дней должна была поехать на курорт, и у нее было много дел.
Лена пришла, когда Андрей Алексеевич и его сестра заканчивали обед.
— Все готово, собралась?
— Почти, — с ленцой, как о надоевшем, ответила она.
Остановилась перед зеркалом, потянулась, неторопливо придвинула стул. Андрей Алексеевич ждал от дочери вопросов. Он знал, что дискуссия в «Правде» не могла не быть в центре внимания, что студенты, даже и в технических вузах, непременно говорят о ней. Но дочь молчала. Посматривала на дверь, прислушивалась, явно ждала кого-то. Стук калитки и ворчание щенка подтвердили догадки отца. Лена медлительно, будто нехотя, поднялась, по пути еще раз глянула в зеркало. Вернулась вместе с незнакомым Андрею Алексеевичу парнем.
— Шелестов Николай… Мы вместе учимся, — пояснила дочь.
Пока парня усаживали обедать, Андрей Алексеевич внимательно оглядел его: широкоплечий, с грубоватым, обветренным, широким лицом, с насупленными бровями, упрямым лбом. На шее глубокий, побелевший шрам.
Поговорили о погоде, о новом, не очень удачном кинофильме. Потом парень заговорил о дискуссии в «Правде». С первых же его слов Андрей Алексеевич сообразил, что парень ничего не знает о профессии хозяина дома. Студент помнил все выступления в «Правде», но судил о них поверхностно, может быть, он не понимал целей и задач дискуссии.
— А вы все поняли?
Парень признался, что — нет, не все и что он никогда не интересовался вопросами языкознания.
— Я все это так понимаю: филологи запутались, зашли в тупик. Партия ждала, пока ученые что-то создадут или по крайней мере выработают свои точки зрения. Этот момент еще не настал, но ждать больше нельзя. Партия поможет честным ученым…
В этих словах, вернее в тоне, которым они были произнесены, Андрей Алексеевич уловил какое-то пренебрежение к филологам и филологии, и это ему не понравилось: как все просто для него! И кто это говорит — студент, мальчишка. Но если признаться, парень был славный — не глупый, прямой, решительный. Шрам на шее — видимо, след войны. Этот Коля Шелестов будет добросовестным, инициативным инженером.
Андрей Алексеевич вернулся в свою комнату. Через окно он видел, как Лена и ее товарищ вышли из дому и направились в сторону леса. Они шли по узенькой асфальтированной дорожке, плечо к плечу, оба рослые, спокойные, уверенные в себе и своем будущем. «Мог бы этот парень через два или три десятка лет очутиться в таком же положении, в каком оказался ныне я? Кажется, нет…» — подумал Андрей Алексеевич.