— Да и масть у Рыжухи не очень хорошая, — слышался басок эскадронного повара.
— Что и говорить, масть по второму разряду.
В пылу опора Степанец уже готов был отрицать и очевидные вещи:
— Хотите знать, она совсем и не рыжая, это особая масть.
— Никакая не особая, просто рыжая, — авторитетно бросал старшина эскадрона Уханов.
— Странно даже как-то вы, товарищ старшина, утверждаете, — защищался Степанец.
— Да и командир эскадрона, когда генерал приезжал, — снова вступал писарь, — так прямо и сказал: «Нет у этой рыжей кобылы настоящего воинского строевого вида…» Так и сказал, я сам слышал. Нет даже вида, понимаешь?
Дружный хохот покрывал слова писаря, и Степанец, оглянувшись, не слышит ли командир взвода, после приезда в эскадрон новой медсестры сурово каравший за ругань, говорил непечатное и уходил.
Оставшись один, он сразу же остывал, и ему становилось смешно и весело. Степанец шел к виновнице спора — крупной холеной лошади рыжей масти с белыми пежинами на животе и ногах. Он вдыхал лошадиный запах и жмурился; лошадь терлась мордой о гимнастерку, добиралась до кармана, где хранил ефрейтор сахар.
— Ты не лезь! Ну, что ты лезешь? — ворчливо и и ласково говорил Степанец. Потом, припоминая подробности происшедшей перепалки, жаловался: — А я из-за тебя чуть повара не сокрушил…
Рыжуха вскидывала уши, прислушивалась к знакомому голосу и трясла головой.
В одну из бомбежек Степанец был ранен в спину осколком. Рана оказалась неопасной: осколок был на излете, не имел полной силы. Тем не менее ефрейтора отвезли в медсанэскадрон, и врач оставил его там.
Лечился Степанец впервые в жизни: раньше он никогда не болел. Лежать в медсанэскадроне было скучно, но ничего не поделаешь, если начальство приказывает. Проснувшись поутру, скользя безразличным взором по полотняной стенке палатки, Степанец начинал вспоминать, что его прежде беспокоило.
— Рана, я так полагаю, ерундовая, товарищ военврач, — говорил он при утреннем обходе врачу, — ее подорожником в лучше виде можно залечить. Но уж если приказано лежать, тогда надо б мне и капель — сердце полечить. Еще до призыва, в станице, пришлось мне как-то чувалы с зерном таскать на баржу. Чувалов двадцать я снес, и тут зарябило у меня в глазах, а в сердце колотье началось…
— Лежи, лежи, казак, не скучай, дадим тебе капель, — с добродушной и усталой улыбкой отвечал врач и переходил к другому раненому.
Но вот через несколько суток с ночи началась сильная стрельба. Степанец уже больше не скучал. С тревогой вслушивался он в отголоски боя, ждал первых раненых, чтобы от них узнать положение на переднем крае. Но раненых не было. Знакомый связист сказал ему, что полк перекинули на участок, где гитлеровцы пытались прорвать фронт на двадцать километров к северу от прежнего места.
А стрельба все усиливалась. Степанец начал уговаривать врача выписать его в часть. Старичок врач (он сам когда-то был бойцом Первой Конной армии и отлично понимал состояние ефрейтора) осмотрел его, подумал, покачал головой и в конце концов согласился. К вечеру следующего дня Степанец отыскал свой эскадрон у реки, в прибрежном кустарнике. В операции, которую провел эскадрон, как оказалось, погибло шесть человек. Петренко, друг и земляк Степанца, пропал без вести.
— Нет Петренки… должно, отбился в сторону… Денек-то горячий выдался, — сообщил старшина Уханов и добавил, осторожно поглядывая на розовевшую в лучах заката водную гладь: — Петренковский Ветер захромал, так он на твоей Рыжухе был, Петренко-то.
Выслушав новости, Степанец помрачнел. И представилось ему, как по окончании войны вернется он в родную станицу, встретит Анюту, жену Петренки. Поднимет она на него глаза, попросит: «Расскажи, как мой-то погиб. Схоронили-то его где?» И будет он, звеня медалями, топтаться перед ней, смотреть, нахмурившись, как забьется она в рыданиях. А когда скажет она: «Видать, кому какая судьба!» — почудится ему в этих словах упрек, что здоровый он вернулся, сильный, молодой.
— Ты ступай поищи земляка-то, там вон, за болотцем, километрах в двух отсюда трофейная команда работает и санитары. Командир эскадрона разрешил, — сказал вновь подошедший к Степанцу старшина Уханов.
Степанец расспросил дорогу и пошел туда, где вспыхивали неяркие в опустившемся тумане ракеты.
Поблескивала вода на продавленной лошадиными копытами болотистой земле. Степанец, разбрызгивая грязь, спотыкаясь о какие-то обломки и коряги, вошел в сожженную деревню. Здесь пахло дымом и гарью, в наступившей темноте неотчетливо вырисовывались развалины.