Когда два месяца спустя поздним вечером полк выгрузился на прифронтовой станции, Турпанов снова рассмешил всех. Полк устроился на дневку в двадцати трех километрах от железной дороги, на взгорье, в редком березняке. Турпанов вдруг появился с обмолоченным ржаным снопом за плечами. Никто не знал, где он взял этот сноп и зачем привязал к скатке. Турпанов объявил, что к фронтовой жизни надо привыкать постепенно и он не намерен без особой необходимости спать на сырой земле, можно простудиться, схватить насморк.
Невдалеке слышался артиллерийский гул, на горизонте то и дело появлялись разноцветные ракеты, иногда доносились пулеметные трели, да и сентябрьский день был нехолодным и сухим. Над Турпановым долго смеялись. Когда он устроился в чащобе, все подходили к нему и спрашивали, не прихватил ли он с собой тещину пуховую перину и не лучше ли было, если бы он заодно взял с собой на войну молодую жену.
А через несколько дней война подошла к тому месту, где полк занял оборону. Солдатам уже было не до шуток. Они сдерживали натиск гитлеровцев, отбивали танковые атаки, их обстреливали минометы и артиллерия, бомбили с воздуха. С переднего края, от стрелковых рот к перевязочному пункту, проторились тропинки — верный признак того, что раненых было много. Потом полк перебросили на другой участок, и он снова сдерживал натиск гитлеровцев, то продвигаясь вперед, то пятясь назад.
Лица солдат осунулись, приобрели зеленоватый оттенок — след постоянных тревог, тяжелых раздумий, недосыпания, окопной сырости. Зеленоватый оттенок приобрело и лицо Турпанова. Он осунулся больше, чем другие, его крупный, с горбинкой нос стал резко выделяться на похудевшем лице. Турпанов очень изменился, и шутки его звучали невесело, хотя он еще и пробовал шутить.
Ночь. Дождь моросит. Огненные сполохи, артиллерийский гул, пулеметные очереди…
Асфальт на шоссе мокрый, и все кругом мокрое, и нигде ни огонька.
Война учит тому, что спать можно не только в кровати, но и в болоте, подмяв под себя куст ольшаника, и в окопе, прижавшись к земляной стенке, чтобы ненароком никто не наступил в темноте. Спать можно и на марше. Идти по мокрому асфальту — и спать. Особенно сладко на марше, конечно, не разоспишься, но все-таки можно забыться и немного отдохнуть. Времена очень тяжелые, предстоят серьезные испытания, и надо беречь силы.
— Куда винтовку забросил, ворона? Глаз мне хочешь выколоть?
— И чего ты ко мне привязался? От самой Вязьмы за мной идешь, как приклеенный… Вон какой вымахал… несуразный. Тебе прямой смысл в голове колонны идти…
— Где поставило начальство, там и иду, а ты меня не учи!
— А я тебя и не учу. Это я так, промежду прочим. Нужен ты мне очень.
Поговорили солдаты, выяснили свои точки зрения и замолкли. Все ясно и без слов. Винтовку, конечно, закидывать назад нельзя, наткнется сзади идущий. Правда и то, что устали солдаты свыше всякой меры, в таком состоянии трудно за собой следить.
Посреди шоссе шагал Тигран Турпанов. Рядом с ним Вершинин. Он на две головы выше Турпанова, широк в кости, круглоголов. Вместе с ними шел рядовой Гусаков, он немного ниже Вершинина, но такой же широкоплечий и сильный. У Гусакова завидное здоровье, и на привалах он часто просит: «Я вон до той сосны добегу, а ты пощупай, как сердце бьется… словно секундомер работает», или: «У тебя перчатки есть?.. На мои… Бей меня теперь со всего маха в грудь… Это мне вроде зарядки будет».
В двух шагах позади Турпанова, Вершинина и Гусакова следовал старшина роты Семен Тимофеевич Шалыт, худощавый, всегда спокойный и рассудительный человек с глубоко посаженными маленькими проницательными глазами, бывший председатель колхоза в Сибири: Он часто оглядывался, нет ли отставших. В темноте почти ничего не видно, но глаза у Шалыта необыкновенно зоркие. То и дело раздается его простуженный, добродушный, немного ворчливый голос:
— Нечипуренко, подтянись!.. Ревунов, тебе говорят или не тебе, а постороннему дяде?
Турпанов бормотал про себя:
— В народе его, кажется, называют «заячьи уши»… Цветет, видимо, под снегом… Интересно, долголетнее ли это растение?
Гусаков с интересом и недоумением вслушивался. «Рехнулся, что ли?» — подумал он. Потом спросил:
— Ты это про кого?
— Да так, вспоминаю.
— А! — многозначительно кивнул Гусаков и отстал на два шага.