Потом два с половиной месяца напряженных занятий. За это время он, Уваров, усвоил уставы, научился стрелять из пистолета, пулемета и винтовки, ходить строевым шагом, приветствовать, рапортовать, узнал основы тактики и почерпнул много сведений об интендантском снабжении: как в полевых условиях готовить пищу, следить за котлами, вести учет, как выяснить, какие номера шинелей и сапог нужно выписать со склада, чтобы одеть и обуть солдат, как определить достоинства и недостатки подметок для сапог и как оформлять чековые требования и накладные. И вот он уже в воинской части.
Об интендантах часто говорили снисходительно-насмешливо, а еще чаще — с неприязнью. Так же, наверное, говорили о нем, Уварове. Это было обидно. В конце концов он, Уваров, не выбирал себе должность, ему приказали быть интендантом. Потом ему сделалось почти безразличным, что бы ни думали о его должности и о нем, слишком много забот появилось у него. Надо было заботиться о питании солдат, одевать их, подготавливать вместе со строевыми офицерами бои, доставлять в любую погоду — в осеннюю распутицу и при первых заморозках, при весеннем бездорожье и вьюгах — продовольствие и обозно-вещевое имущество, заготавливать продукты из местных средств. Иногда он думал, что хорошо бы быть строевым офицером, командовать подразделением казалось ему проще и почетнее, чем заниматься снабжением. А опасности? Он редко думал об опасностях. Да и интендант при современной технике так же рискует жизнью, как и другие офицеры и солдаты, как и все живое, что оказалось на фронте. Его научили снабжать войска, и он снабжал, потому что кому-нибудь надо было это делать и потому, что это была очень важная, очень серьезная, жизненно необходимая работа.
Старший лейтенант чуть-чуть приподнялся, разминая затекшие ноги. Вода хлюпнула в сапогах, гимнастерка и брюки тоже были мокрыми.
Он припомнил, что в кармане у него лежит жестяная банка с табаком, курительной бумагой и спичками. Сразу же неудержимо захотелось курить, но курить было нельзя. Два года назад, когда его призвали в армию и он на вокзале прощался с Шурой, она сказала ему: «Неужели даже сейчас ты не можешь не курить?» Он послушался тогда, бросил папиросу, а Шура прильнула к нему. «Как давно все это было, давно и словно бы совсем в иной жизни».
Любит ли она его? Наверное, любит. Конечно, любит, иначе не решилась бы на тот шаг, который сделала. Но чего-то им обоим недоставало. Иногда ему было очень хорошо с ней, а бывали дни, когда хотелось прервать свидание, уйти. Может быть, для того чтобы осознать свою любовь, целиком отдаться ей и ничего нового в жизни не ждать, надо хорошо знать жизнь, найти в ней свое место, точно соразмерить свои силы и возможности. Да, да, тогда ни он, ни Шура совсем не знали жизни. Они были совсем как телята, наивные и резвые. Из-за резвости они делали много глупостей. А бывают совсем другие чувства…
Недавно под вечер к штабу батальона пришли старик и старуха. Они были похожи на картинку из очень старой книги: оба седые и дряхлые, старик — в белой неподпоясанной рубахе, портах, онучах и лаптях, старуха — в длинной, белой, с голубыми крапинками кофте и тоже в лаптях. Они держались за руки, за плечами у них были котомки. Оба чистые, опрятные, с морщинистыми лицами. Одежда и вид старика и старухи говорили о том, что прибрели они к линии фронта из глухой деревни. Кто-то провел их через минные поля. Кто-то кормил и поил, кто-то растолковывал дорогу, кто-то пускал на ночь под крышу.
Командир батальона, капитан Гончаренко, предупрежденный, по-видимому, по телефону, вышел им навстречу.
— Что вам, дорогие? — спросил он неожиданно взволнованным голосом.
Было жарко, стариков разморило, и они едва держались на ногах. Чьи-то руки подкатили в холодок, в заросли ольшаника, бревно. Их усадили.
— Водицы бы испить… Старуха притомилась, — робко попросил старик, очевидно смущаясь своей слабости и дряхлости. Говорил он глухо, шамкая.
Они выпили котелок студеной воды и после этого заговорили, перебивая друг друга:
— Сынок у нас Васька… Терентьевы — фамилия наша… В пехоте он служит… В сорок первом году, в сентябре, в солдаты его забрали… И весточки нету и нету… В прошлом году, слышь, письмо нам отписал… И с той поры в неизвестности мы… Стар я стал, восьмое, гляди, десятилетие пошло, смерть скорую чую, ну и говорю старухе, она-то у меня помоложе… Разыщем, мол, Васю нашего, в очи его светлые глянем… Один он у нас, запоздалый… В зрелых годах счастье-то, выходит, привалило… Старухе-то я говорю: лапоточки, мол, наденем, чтоб без тяжести на ногах… Гостинца нашего деревенского сынку-то…